Все лето и всю осень эта строфа будит отзвук в мыслях Линды Хюсэен Хеллот. Будит отзвук? Мягко сказано: его слова повергают ее в смятение. Псаломник знал не только свое «отченаш». Стих оказался с двойным дном, и то, что она увидела под вторым дном, испугало Линду X. Хеллот: небесное блаженство и земное счастье суть одно и то же. Собственные ее мысли никак не согласуются с сентенциями военного священника: по старой традиции, невеста — душа, а жених — Христос, возлюбленный. Атмосфера являет нам искаженную картину неба; в то же время без нее не было бы жизни на земле.
Нет. Линда не понимает. Вот она вновь на авиабазе. Нетвердыми шагами спускается с барачного крыльца после прощального поцелуя. Он обращается в лед, едва она выходит из барака, и застывает на губах, превращая все лицо в искривленную маску, отображающую ее черные грехи. Впервые Линда побывала на квартире Алфика в военном городке. Барачный интерьер, насмешливый взгляд дежурного, когда она входила в ворота под руку с лейтенантом Хеллотом, все убожество скудного мужского мира шокируют ее.
Когда Линда вообще думала о воинской жизни, она представлялась ей в духе читанных во французском лицее классиков, например Монтеня, утверждающего в своих эссе, что нет профессии краше военной. «Сие занятие благородно, — считает автор, — ибо отвага есть высшая и самая блестящая добродетель, и оно почетно, ибо нет более полезного, естественного и здравого стремления, нежели стремление оборонять величие и мир своего отечества. Жить в кругу столь многих благородных и энергичных молодых людей — благо, повседневное зрелище трагических событий, простой и вольный дух общения, подобающая мужчинам естественная жизнь, многообразие действий, бодрые звуки барабанов и труб, радующие и согревающие душу и слух, почетность профессии, даже сами трудности и суровые условия приумножают радость…»
Так думала Линда. Теперь оказывается, что солдат, которого она любит, с которым готова делить радость и горе, живет в окружении обширной коллекции призов, медалей и начищенных кубков, личного оружия, мексиканского сомбреро на вбитом в стену гвозде, фотографии курса в штате Аризона, США: Алф Хеллот в сержантской форме с «крыльями» на груди. На другой фотографии — команда гимнастического клуба Ловры в выцветших голубых трико с белыми подтяжками, победительница первенства Норвегии. Этими предметами исчерпывается вклад Алфика в украшение своей обители. Прочий интерьер составляют стандартная койка с казенным постельным бельем, стол, два стула и деревянный табурет (именно этим словом пользуется Линда, почитая норвежское «кракк» слишком вульгарным). Плюс чулан для ветоши, грязных трусов и запасных покрышек. Вот и все, даже беспорядка нет.
Линда Хюсэен, которая вот-вот станет Линдой X. Хеллот, потрясена, в том числе собственным поведением. Как может она любить человека, живущего в такой убогой обстановке. Алф Хеллот для нее — закрытый мир, но это ничего не меняет. Все равно она его любит. Позволяет орошать себя влагой жизни. Прижимается к нему на узкой кушетке в голой барачной комнате с унаследованной от немцев изношенной мебелью. Линда и Алф Хеллот — обнаженные. Одно тело, сплавленное из двух несовместимых частей. Они лежат неподвижно, прильнув друг к другу, и Линда знает, что это произошло. Убеждена, что и Алфик должен знать. Они не говорят ни слова, но именно поэтому он должен сознавать. Как летчик, должен понимать, что сию минуту они призвали из вселенной нового человека. Он явился, пройдя через туманности галактик, созвездия и констелляции, предельно горячий после полета сквозь атмосферу и пламя северного сияния, они своей любовью и своими движениями направляли весь его полет из космоса. Вместе вели его на посадку и внедрили глубоко в ее лоно. Там, надежно защищенный, будет он расти долгих девять месяцев, прежде чем сможет выдержать переход к жизни вне ее. На узкой старой кушетке с невыносимо скрипучими пружинами их движения изловили в непостижимых далях вселенной новое существо и отправили его в долгое странствие. Свершилось великое чудо. Сплетаясь с Алфом руками и ногами, губами, ногами и руками, Линда чувствует, как стучится в ней чудо и заключенные в нем глубины.
— Небесное тело, — шепчет она. — Небесное тело, небесное тело.
Она медленно проводит указательным пальцем левой руки по дуге вдоль поясницы. Дуга становится круче, и на изгибе Линда отрывает палец от горячей кожи Алфика. Линда Хюсэен снова думает о всевышнем, о сотворении мира, когда семя отца небесного разлилось в космосе сверкающими созвездиями.
Лейтенант Хеллот, который между сном и явью то включается, то отключается, будто электрическая сеть при перегрузке, смутно улавливает слова «небесное тело», и ему тотчас представляются самолеты и ракеты. Они быстро пропадают из поля зрения. Покойная безучастность, словно тело охлаждено до такой степени, что он вот-вот замерзнет совсем, овладевает им.
— Железный корпус, — бормочет Алфик. — Железный корпус, железный корпус.
Между температурой в доме и на воздухе разница больше шестидесяти градусов Цельсия. Линда Хюсэен попрощалась и вышла из барака. Улочка военного городка пуста и тиха. Бараки примолкли. Над горизонтом на северо-западе, будто огни рампы на белой сцене земли, горит северное сияние. Мраморными волнами оно переливается в небе, словно складки на светящемся театральном занавесе. С востока и запада тянутся к темному зениту яркие лучи софитов и прожекторов, однако актеров не видно. Снег, устилающий просторный зал планеты, покрывается свежим налетом инея. Голые ветви деревьев вьюодят тайнописью белые изречения на черном фоне неба.
Линду ждут финские сани — высокая деревянная рама со скамеечкой на выступающих сзади длинных узких стальных полозьях. Она выдергивает их из снега. Мороз и иней покрыли сиденье и ручки вязью тусклого серебра. Осторожно перенеся ювелирное изделие на дорожку, она встает на полозья и толчками правой ноги разгоняет сани в сторону ворот. Стальные лезвия высекают искры из снега. Другого пути нет. Дежурный у проходной насмешливо козыряет. Наконец ворота позади.
Линда катит вдоль шоссе. Холодная сталь лениво, со скрипом режет утоптанный снег. Она толкается что есть мочи, скольжение улучшается, скорость растет. Линда Хюсэен катит домой. Левая нога твердо стоит на полозе, правая отталкивается от расчищенного дорожного полотна, посылая сани вперед. Рваное, неровное, хромающее движение — толчок, разгон, торможение, новый разгон. В пронзительно ясной морозной ночи Линда Хюсэен катит домой после свидания с суженым, тускло светит половинка луны, северное сияние колышет переливчатые складки гибкого фосфоресцирующего мрамора.
Встречная машина прощупывает путь в темноте двумя длинными желтыми усиками света, сталкивается с щупиками машины, которая обгоняет Линду, и втягивает свои, притушив фары. Машины проходят мимо друг друга с опущенным взглядом.
Ослепленная встречным светом, Линда Хюсэен продолжает рывками скользить по дороге на Крайнем Севере, на макушке вращающегося в пустоте земного шара, на украшенных драгоценнейшими узорами и вязью незатейливых финских санях из дерева и стальных полозьев. Линда Хюсэен нажимает, всем телом ускоряет рваное, неровное движение. Сверкающие морозные ланцеты врезаются в лицо, завершая пластическую операцию, призванную изменить ее черты до неузнаваемости бороздами жизненных уроков.
Линда Хюсэен вырывается из-под ножей. Но они вновь настигают ее на дороге.
По ту сторону фьорда, на юге, за морозной дымкой, за вмятинами береговой линии, за скованными стужей белыми волнами ландшафта, за укрепленным районом, за низким горизонтом остановилось солнце, прочно схваченное вечной мерзлотой. Застыв внизу за горизонтом, далеко в безбрежных финских и русских дебрях, бронзовый лик его озарял заснеженный вереск, побеленный инеем лес, пропитанные стынью болота, застланные льдом озера. Кривые тени карликовых берез становились все бледнее, растворяясь в розовом отливе снега. Вдоль береговой кромки все тени были стерты, запорошены белой золой от кремации лета. Сквозь изморозь над фьордом холодное дыхание Восточного моря раздувало угольки, и один быстротечный утренний час над землей на юге тлело в небе тусклое зарево. На голых скалах, открытых ветру, он распахивал сухой снег и вздымал искристые белые факелы к золотистому отсвету дня. Но земля не впитывала тепло, костер не разгорался, угли гасли один за другим, и лишь рожденный толщей мерзлоты синий сумрак пробивался сквозь снег. И восточный ветер еще плотнее сжимал изморозь над Варангер-фьордом.
Привычная картина. Тысячи морозных бликов неизгладимо врезали ее в мои глаза. Стоило открыть дверь — и вот она вновь, с мельчайшими деталями. Вой ветра смешался с звучавшим в столовке за моей спиной громогласным хором из полутора десятков хриплых густых басов. Пели ветераны фронта у Литсы, давая выход ликованию по поводу того, что НАТО завербовало их, чтобы они поделились с нами знанием местных условий, добытым кровавой ценой в ту пору, когда они командовали подразделениями на Кольском полуострове. Теперь немецкие горные стрелки горланили песню:
