– Позже мне во многом помог замечательный человек и прекрасный художник Николай Иванович Андронов. Наше многолетнее знакомство началось с того, что я принес свои работы на молодежную выставку, а он в то время заведовал молодежной секцией МОСХа, принял он меня очень приветливо, мои работы одобрил. И позже часто помогал мне в трудных обстоятельствах, он же дал мне рекомендацию в Союз художников. Николай Иванович, царство ему небесное, – один из немногих известных мне людей, всегда, как бы ни испытывала жизнь, оставшихся доброжелательными.
– Упомянутых трудных обстоятельств у вас было предостаточно…
– Даже слишком! Особенно когда моим творчеством заинтересовались на Западе. Там прошло несколько моих выставок, контрабандных, естественно. Как-то приехал в Москву владелец крупнейшей парижской галереи Клод Бернар – это было года за два до перестройки. Предложил мне устроить в Париже выставку. Я согласился, но сказал ему, что для этого нужно разрешение Министерства культуры. А в министерстве ему заявили, что такого художника вообще нет. «Как нет? – удивился Клод Бернар. – Я только что с ним виделся!» В конце концов выяснили, что такой художник в Москве есть, но выставку его картин делать во Франции нельзя. Начались долгие переговоры в различных инстанциях. Мои работы все же показали в Париже, но… год спустя. Пригласили меня на открытие выставки. Я поставил условие: поеду только со своей женой Галей. Мне отказали. Тогда я заявил, что не поеду вообще. Дело приняло скандальный оборот. Меня пригласили даже в ЦК КПСС, приняли довольно любезно. Я там посетовал, что вот уже семь лет меня не принимают в Союз художников. И, знаете, после этой беседы меня сразу же приняли в Союз. Поручился за меня очень хороший человек – Павел Хорошилов из Министерства культуры, заверил, что мы на Западе не останемся, что нам можно полностью доверять. Вот так мы впервые отправились за границу, в Париж. Естественно, вскоре возвратились в Москву.
Потом мне присудили стипендию Немецкой академии, и некоторое время мы жили в Мюнхене. Затем Клод Бернар снова пригласил меня поработать в Париж… С тех пор я живу на два дома: летом – в Тарусе, а на зиму уезжаю в Париж. Я остаюсь российским гражданином, у меня русский паспорт. Во Франции имею «вид на жительство», который время от времени продлеваю.
Большим событием стало для меня устройство в 1992 году в Третьяковской галерее моей персональной выставки. Тогда же у меня прошли еще выставки в галерее «Эрмитаж» и на Петровских линиях. Но теперь я выставляюсь только во Франции.
– Как вы нашли себя, свое направление в искусстве?
– Не сразу, конечно. Начал в середине 50-х годов с реалистических вещей. Более пяти лет работал с натуры, писал пейзажи в Тарусе, натюрморты, портреты друзей. Моим любимым художником был Ван Гог. К геометрической абстракции пришел постепенно. Вначале я относился к ней не очень серьезно – кубики, квадратики, что в них?! К ее пониманию пришел через русский авангард, прежде всего через супрематизм Казимира Малевича. Но я практически ничего нового не открыл, я только дал русскому авангарду другой ракурс. Какой? Скорее, религиозный. Свои пространственные геометрические структуры я основываю на старой катакомбной стенописи и, конечно, на иконописи. Моя маленькая заслуга состоит в том, что я чуть-чуть повернул русский авангард. Но, с другой стороны, я развиваю в своих работах традиции русского символизма, великими представителями которого были Врубель, Борисов-Мусатов. К нему подходил и «Мир искусства». А также – Кандинский. Он – чистый, по-моему, символист. Внутренняя концепция моих произведений, таким образом, строится на синтезе мистических идей русского символизма 10-х годов и пластических решений супрематизма Казимира Малевича.
А с русским авангардом я познакомился в начале 60-х годов через коллекцию Костаки, с которым был хорошо знаком, часто бывал в его доме. Он даже купил несколько моих картин. Костаки любил также и Вейсберга, и Краснопевцева – они из моего поколения «отверженных», как я его называю.
– Уж такие-то вы сейчас и «отверженные»!
– Конечно. Ведь и перестройка нас не приняла, мы как бы остались у нее за бортом. Родились новые направления в российском искусстве, в них пошла энергичная молодежь. Мы стали путаться под ногами, что ли, мешать молодым. Постперестроечные художники взяли на вооружение так называемую западную свободу, не побывав на Западе ни разу. Лишь потом они стали выезжать за границу. И их там всячески поддерживали. Короче говоря, первоначальное подпольное движение художников, которых прозвали нонконформистами, было снова загнано новейшей историей в подвалы. Это очень жестоко…
– Но, по-моему, произведения нонконформистов вполне достойно представлены в новой экспозиции Третьяковской галереи «ХХ век»…
– У меня двоякое к ней отношение. Конечно, я без трепета не могу пройти мимо произведений художников, друзей и моих единомышленников, которых я очень люблю и которых уже нет с нами, таких как Вайсберг, Краснопевцев, Соостер. Но, с другой стороны, так называемое официальное искусство, которое всегда поддерживалось государством, – и я не хочу сказать, что это плохое искусство, – выглядит сегодня нонсенсом. Я как профессионал, повидавший многое и любящий нашу страну и наше искусство, сделал бы экспозицию немного по-другому. Пока она выглядит, по-моему, несколько хаотичной. Она уступает экспозициям крупнейших западных музеев. Но это моя, вероятно, весьма субъективная точка зрения. Беда этой экспозиции заключается в том, что в ней нет целого поколения художников-нонконформистов. Но это вина не Третьяковской галереи, а прежде всего закупочной комиссии Министерства культуры, которая не закупала работы этих художников даже после перестройки.
– Вы употребили выражение «так называемая» свобода творчества. Что вы имели в виду?
– А то, что свобода – это не вседозволенность, а понимание того, что не позволено. Свобода в искусстве заключается в том, что ты должен выполнить определенные правила, относящиеся к профессии художника и культуре, которая стоит за ними. К культуре, которая зиждется на традициях той земли, на которой ты живешь, на ее истории, этике, человеческих отношениях… Я думаю, что русская культура сильна своими праведниками, исповедниками – Достоевским, Соловьевым, Блоком, Пастернаком, Флоренским, Малевичем… И эта настоящая культура никогда не занималась обслуживанием определенных систем – советской, капиталистической или какой-либо иной. Эти люди, в первую очередь, были идеалистами. Пушкин сказал бы, что они обладали «тайной свободой», которая была столь характерна для русской культуры и которой сейчас нет. Ну вот, дали нам свободу, ну и что из этого получилось?
– Наверное, современное, свободное искусство?
– Ничего подобного. Если хотите, то современного искусства вообще не существует. Не только в России, но и на Западе. Потому что искусство сейчас никому не нужно.
– Не слишком ли вы категоричны?
– Не слишком. Сейчас требуется не искусство, а только идеология для обслуживания определенных интересов. Повторяю: как у нас, так и на Западе. У нас положение еще хуже, потому что все самое плохое с Запада сейчас пришло в Россию и здесь всячески культивируется. Раньше страна была закрытой, и в этом, как это ни парадоксально, была своя прелесть…
– Прелесть? В чем?
– Пикассо говорил, что искусство рождается тогда, когда нет свободы, при полной свободе оно умирает. Это очень верно и точно. Сегодня мы имеем очень интересный феномен: все, что к нам пришло с Запада, выглядит у нас очень провинциально. Но еще хуже, что нет никаких благоприятных перспектив. Ведь в нашей стране за это время не созданы ни современная художественная школа, художественные системы, не появились какие-либо художественные идеалы.
– Не слишком ли мрачную картину вы рисуете?
– Что поделаешь! У меня пессимистический взгляд, но он вполне обоснован.
– Вы так давно живете на Западе, что, наверное, вполне вписались в западный образ жизни?
– Не вписался и никогда не впишусь. Я с большим удовольствием работаю в России. Хотел бы здесь устроить свою персональную выставку, показать на ней свои работы, созданные в Париже, но возникает ряд почти неразрешимых проблем. В частности, оплата страховки за картины, которые я оттуда привезу. А потом, что, по-моему, более существенно, я, наверное, уже не впишусь в сегодняшнее российское искусство, у меня совершенно другой язык. Нынешний язык – язык поп-арта, язык телевидения, язык фотографии – мне претит, я его не воспринимаю. Но все равно любимым моим домом является Россия. К сожалению, она становится для меня чужой. Но я все равно люблю ее больше всего.
18.10.2000[http://www.kulturagz.ru/2000/39/rub7/1.htm]
ЭДУАРД ШТЕЙНБЕРГ: «ВСЮ ЖИЗНЬ Я ПИШУ ОДНУ КАРТИНУ…»
