Таров опять стал убеждать Асаду в том, что поражение Японии неизбежно; что в войне, развязанной немецкими фашистами и японскими милитаристами, гибнут миллионы людей; все, кто честен, должны бороться против войны, стараться предотвратить или хотя бы уменьшить ее страшные последствия.
— Неужели вы хотите, Асада-сан, чтобы взращенная вашими руками чума косила детей, матерей? — спросил Таров в заключение. — Неужели вы пойдете на это лишь потому, что когда-то приняли присягу?
Асада слушал, молча ломал пальцы. На его лице отражалась душевная буря.
— Хорошо, господин Таров, спрашивайте, — проговорил он, наконец.
Отвечая на вопросы Тарова, Асада раскрывал новые страницы жутких злодеяний.
Люди, над которыми ведутся опыты, содержатся в тюрьме. В разговоре между собою сотрудники отряда называют их «бревнами». Каждому присваивается номер, никаких дел не оформляется, заключенные теряют свои фамилии.
Окно комнаты, где работает Асада, выходит в тюремный двор. По его приблизительным подсчетам, в год доставляется около пятисот-шестисот «бревен». Это в основном китайцы — участники движения сопротивления и пленные бойцы, а также русские — белоэмигранты, перебежчики и советские солдаты, захваченные во время пограничных инцидентов. Все они предварительно проходят проверку в квантунской жандармерии и японских военных миссиях, а затем через такие лагери, как Хогоин, направляются в пинфаньскую тюрьму.
Эксперименты ведутся в тюрьме и на специальном полигоне на станции Аньда.
Летом сорок второго года, рассказывал Асада, в Центральном Китае проведен опыт распространения бактерий наземным или диверсионным способом. Были выброшены блохи, зараженные чумой. Китайские газеты сообщали тогда о вспышке эпидемии и удивлялись ее странному характеру: обычно разносчиками чумы являются грызуны, но там, как показывала проверка, они были здоровыми.
— Асада-сан, вы бывали на полигоне?
— Всего один раз. Не верите? Я говорю правду. Вы бывали когда-нибудь на артиллерийском полигоне? Ну, и тут, примерно, то же самое: огромное поле, удаленное от населенных пунктов и обнесенное колючей проволокой. Через каждые сто метров надписи на японском и китайском языках: «Стой! Стреляют!»
— Когда вы там были?
— В конце прошлого года. На полигон было доставлено десять человек. Их привязали к врытым в землю железным столбам, метрах в пяти один от другого. Шагах в пятидесяти от них была взорвана осколочная бомба, начиненная бактериями газовой гангрены. Все жертвы без исключения получили ранения и были заражены. Умерли они, примерно, через неделю в тяжелых мучениях... Трупы обычно сжигаются в крематории, построенном на территории отряда, недалеко от тюрьмы.
— Кто руководил этой операцией?
— Генерал-майор медицинской службы Кавасимо Киоси, начальник четвертого отдела «отряда 731». Мне известно: иногда бригады возглавляет начальник второго отдела подполковник Икари. Слышал, что на полигоне Аньда проводятся также опыты по массовому заражению животных... Но я при этих экспериментах не присутствовал.
Вечером должна была состояться встреча с Казариновым, но Таров не смог пойти на нее: до поздней ночи пробыл на явочной квартире ЯВМ. Целый год Таров вместе с Токунагой готовил агента Ван Сун-хэ, по кличке «Хуан». Его намечалось послать в Иркутск для встречи с японским шпионом, заброшенным туда в тридцать пятом году в числе реэмигрантов, возвращавшихся из Маньчжурии после продажи КВЖД. Это был заключительный инструктаж.
Ван Сун-хэ хоть и с акцентом, но довольно бойко говорил на русском языке и называл себя русским именем Ваня. Он больше десяти лет прожил в России, мыл золотоносный песок на Олекме, Ципе и Витиме. Там, на далеком прииске остались жена и трое детей. В России с Ван Сун-хэ приключилась беда. Он бежал оттуда с пустыми карманами и лютой ненавистью в сердце. За годы старательства Ван утаил и припрятал около трех килограммов дорогих крупинок и рассчитывал по возвращении в Китай начать свою торговлю. Это желание было сильнее любви к жене и детям. Во сне и наяву Ван видел белокаменный особняк с вывеской: «Ван Сун-хэ. Товары на любой вкус». Именно о такой вывеске он мечтал.
В ту самую ночь, когда Ван должен был бежать потайными таежными тропами, заявились люди в милицейской форме, отобрали краденый капитал, оставили взамен акт на серой газетной бумаге. После отбытия короткого наказания Ван Сун-хэ, как подданному Китая, разрешили вернуться на родину. В Китае он с радостью принял предложение японского офицера, переправился с заданием в Россию. Трудно объяснить причину этой радости: то ли хотел встретиться с семьей и, может быть, остаться там, то ли рассчитывал получить много денег — японцы не скупились на посулы.
Военная миссия делала большую ставку на инженера железнодорожного транспорта Князева, к которому направлялся «Хуан». Инженер мог дать ценную информацию о военных перевозках. Однако за все время от Князева не поступало никаких вестей. Связники, посылавшиеся к нему, не возвращались. Это давало основание подозревать его в предательстве и поездка Ван Сун-хэ была последней попыткой установить потерянную связь с Князевым. И капитан Токунага, и Таров, и их начальники, наверно, хорошо понимали: тщательно подготовленная заброска агента «Хуана» обречена на провал.
— Риск, разумеется, немалый, — согласился капитан, выслушав соображения Тарова на этот счет. Они шли по тихой улочке. — Но ведь вся наша работа строится на риске. Когда имеешь дело с человеческим материалом, никогда нельзя определенно положиться.
«Ну что ж, пожалуй, верно, — подумал Таров, — если иметь в виду такой «человеческий материал», как Ван Сун-хэ, как придурковатый уйгур, которого Токунага недавно переправил в МНР, или князь Ухтомский».
— Я не знаю инженера Князева, — продолжал Токунага, — но по документам он выглядит волевым и верным нам человеком. Не исключено, что Князева предал кто-то из связников, и он сейчас кукует в колонии. Честно говоря, и сам Ван Сун-хэ не внушает доверия. Заметь, Ван не попросил разрешения повидаться с семьей. А ведь он, надо полагать, по-своему любит жену, детей. Что это означает?
— Не знаю, Токунага-сан.
— Это наверняка означает то, что он останется там. Опять риск! Ну и что? Не вернется Ван, пошлем Чжана, Фаня... жалко что ли. Из сотни пять дойдут до цели — уже хорошо. Таков закон разведок, дорогой мой друг.
— Жестокий закон. Опять поездка в Халун-Аршан?
— Нет. Ван Сун-хэ пойдет по знакомым ему местам. И поедешь с ним ты.
В темноте блеснули белки глаз капитана, обращенных к Тарову.
— Далеко?
— Порядочно. В районе пограничного пункта Хэшаньту.
— Вот как?
— Чему ты удивляешься?
— Как же... Ведь тем путем я сам уходил на выполнение задания генерала Тосихидэ. А теперь перебрасываю своего агента. Это символично! Когда переброска?
— В конце недели.
Запасная встреча с Казариновым была назначена на четверг, и Таров заколебался: ждать ли четверга или идти на внеочередную. Если он сорвет еще одну встречу, Михаил Иванович сильно встревожится.
— О чем ты задумался?
— Я? Да, так... Вспоминаю Хэшаньту, — проговорил Таров. Он растерялся на секунду, будто капитан подслушал его мысли. «Определится дата поездки, будет видно, как поступить со встречей», — решил Ермак Дионисович.
Утром в коридоре второго этажа Таров встретился с Родзаевским. Вообще Таров часто видел его в ЯВМ, но тут столкнулись лоб в лоб. Родзаевский не узнал Тарова и принял его за японского офицера. Он любезно поздоровался, приостановился, видимо, хотел спросить о чем-то, но передумал и пошел дальше. И все-таки Ермак Дионисович успел близко разглядеть его. Вспомнились слова Ростислава Батурина: «Константин Владимирович? Он генеральный секретарь объединенной фашистской организации в Китае, Японии, на Дальнем Востоке вообще...»
Таров встречался с ним много лет назад. Тогда длинноногий двадцатилетний перебежчик только начинал свою карьеру; полуголодным шатался по городским кафе в поисках благодетеля, который накормил бы досыта и — самая желанная мечта! — согласился бы поддержать материально его газетенку, выходившую два раза в месяц на жалких листках.
С приходом японцев дела Родзаевского и «Российского фашистского союза» пошли в гору. Рядом с ЯВМ в кирпичном флигеле находится редакция газеты «Наш путь», которую выпускают харбинские фашисты. Сам Родзаевский раздался вширь и уже не казался таким долговязым, как прежде. В его осанке и походке появились высокомерие и вроде бы даже некая независимость. Ходил он вразвалку, стараясь держать прямо сутулую фигуру. Лишь в блекло-синих глазах его читалась прежняя трусливая тревога.
По слухам, Родзаевский не раз встречался с японскими генералами Араки, Койсо и другими; выполняя их поручения, готовил свое немногочисленное фашистское отребье к войне против нашей страны. Его частые визиты в ЯВМ свидетельствовали о том, что Родзаевский и его союз не отказывались от участия и в тайной подрывной работе.
