Еще строки, тоже ставшие крылатыми:
Стихи растут, как звезды и как розы,
Как красота — ненужная в семье.
……………………………..
О мир, пойми! Певцом — во сне — открыты
Закон звезды и формула цветка.
Поэт, по Цветаевой, живет и творит, как птица поет, порой — привычным законам вопреки. "Мой день беспутен и нелеп: У нищего прошу на хлеб, Богатому даю на бедность…" Лирическая героиня парадоксальна, непредсказуема:
Белье на речке полощу,
Два цветика своих ращу.
…………………..
Душа и волосы — как шелк.
Дороже жизни — добрый толк…
Я свято соблюдаю — долг.
— Но я люблю вас — вор и волк!
Героиня Цветаевой во многом осталась прежней. Она молода и способна иной раз на жестокие слова: "Не учись у старости, Юность златорунная!.." ("Пусть не помнят юные…"). Она грешна в своих страстях, когда попадает во власть ночных чар: "Нет, не помочь! Завтра ль, сегодня — Скрутит нас Старая сводня — ночь!" ("Ночь — преступница и монашка…"). Она знает всю тьму и весь свет любви, сегодня — роднящей, а завтра — разъединяющей, — эту извечную любовную диалектику, о которой говорит в классически отточенных строках:
Как правая и левая рука,
Твоя душа моей душе близка.
Мы смежены, блаженно и тепло,
Как правое и левое крыло.
Но вихрь встает — и бездна пролегла
От правого — до левого крыла!
И в тот же день (10 июля) пишет другой шедевр:
Я — страница твоему перу.
Всё приму. Я белая страница.
Я — хранитель твоему добру:
Возращу и возвращу сторицей.
Я — деревня, черная земля.
Ты мне — луч и дождевая влага.
Ты — Господь и Господин, а я —
Чернозем — и белая бумага!
Но главная тема лирики Цветаевой в эти дни — высокое предназначение поэта, которое достигается отречением от пригибающих душу к земле страстей:
Умирая, не скажу: была.
И не жаль, и не ищу виновных.
Есть на свете поважней дела
Страстных бурь и подвигов любовных.
Ты, — крылом стучавший в эту грудь,
Молодой виновник вдохновенья —
Я тебе повелеваю: — будь!
Я — не выйду из повиновенья.
Так в лирику Цветаевой вошел образ парящего над поэтом крылатого гения вдохновения. Знаменательно, что это — не Муза, а мужское ее воплощение: "Рыцарь ангелоподобный — Долг! Небесный часовой… Еженощный соглядатай, Ежеутренний звонарь…" Единственный господин и повелитель, священный Логос, голос свыше, во власти которого целиком поэт, так же, как некогда — Жанна д'Арк:
Свинцовый полдень деревенский.
Гром отступающих полков.
Надменно-нежный и не женский
Блаженный голос с облаков:
— "Вперед на огненные муки!"
В ручьях овечьего руна
Я к небу воздеваю руки —
Как — древле — девушка одна…
С Жанной д'Арк отождествляет Цветаева свою лирическую героиню: "Доблесть и девственность! — Сей союз Древен и дивен, как Смерть и Слава…" "Нежную руку кладу на меч: На лебединую шею Лиры".
Поэт, подобно герою, идет "на огненные муки". Его крылатый повелитель приобретает облик огненного коня:
Ох, огонь — мой конь — несытый едок!
Ох, огонь на нем — несытый ездок!
С красной гривою свились волоса…
Огневая полоса — в небеса!
("Пожирающий огонь — мой конь!..")
Это стихотворение предвосхищает будущую поэму "На Красном Коне".
Поэт и его крылатый гений, по мысли Цветаевой, становится неразъединимым целым, ибо они — одной "породы": "Крестили нас — в одном чану, Венчали нас — одним венцом, Томили нас — в одном плену, Клеймили нас — одним клеймом" ("Гению"). Вселяясь в Поэта, Гений превращает его жизнь в творческий костер:
Что другим не нужно — несите мне:
Всё должно сгореть на моем огне!
Я и жизнь маню, я и смерть маню
В легкий дар моему огню.
……………………………
Птица-Феникс — я, только в огне пою!
Поддержите высокую жизнь мою!
Высоко горю — и горю дотла!
И да будет вам ночь — светла!
…Но Марина Цветаева была еще и матерью двоих детей, которая любила их не только как мать, но и как поэт. "Не знаю, где ты' и где я', Те ж песни и те же заботы", — писала она в стихах к шестилетней Але, к которой относилась по меньшей мере, как к взрослой подруге. Вот как передан в стихотворении диалог с девочкой, в котором заключено для поэта самое дорогое:
— Где лебеди? — А лебеди ушли.
— А во'роны? — А во'роны — остались.
— Куда ушли? — Куда и журавли.
— Зачем ушли? — Чтоб крылья не достались.
— А папа где? — Спи, спи, за нами
Сон, Сон на степном коне сейчас приедет.
— Куда возьмет? — На лебединый Дон.
Там у меня — ты знаешь? — белый лебедь…
С шести-семи лет Аля вела дневники и писала письма, поражавшие литературным талантом и какою-то недетской проницательностью. "Мой первенец светлый и страшный", — написала Цветаева. В ее записных книжках все время присутствует Аля, чудо-ребенок, верный друг и собеседник:
"Аля: — "Марина! Что такое — бездна?"
Я: — "Без дна".
Аля: — "Значит, небо — единственная бездна, потому что только оно одно и есть без дна"…
Аля: — "Марина! Неужели ты все эти стихи написала? Мне даже не верится — так прекрасно!"
— "Мама! Я не могу спать! У меня такие острые думы!"
Конечно, Аля не была обычным ребенком; обычных детей Марина Ивановна… не любила:
"Почему я люблю веселящихся собак и не люблю (не выношу) веселящихся детей?.. Куда пропадает Алина прекрасная душа, когда она бегает по двору с палкой, крича: Ва-ва-ва-ва!"…Когда Аля с детьми, она глупа, бездарна, бездушна, и я страдаю, чувствую отвращение, чуждость, никак не могу любить".
Перед началом осени она привезла в Москву маленькую Ирину, которую на лето брала с собой в деревню Лиля Эфрон. "Это была умная, кроткая, нежная девочка, — вспоминала последняя. — Привезла я ее совсем больной, слабой, она все время спала, не могла стоять на ногах. За три месяца она стала неузнаваемой, говорила, бегала. Тиха она была необыкновенно…"
В сентябре Цветаева написала два стихотворения к Ирине.
Под рокот гражданских бурь,
В лихую годину,
Даю тебе имя — мир,
В наследье — лазурь.
Отыйди, отыйди, Враг!
Храни, Триединый,
Наследницу вечных благ
Младенца Ирину!
В другом стихотворении поэт как бы обращается к Судьбе, страстно желая верить в ее добрый промысел, — но в заклинания все же вкрадывается тревога:
Колыбель, овеянная красным!
Колыбель, качаемая чернью!
Гром солдат — вдоль храмов — за вечерней…
А ребенком вырастет — прекрасным.
С молоком кормилицы рязанской
Он всосал наследственные блага:
Триединство Господа — и флага,
Русский гимн — и русские пространства.
В нужный день, на Божьем солнце ясном,
Вспомнит долг дворянский и дочерний —
Колыбель, качаемая чернью,
Колыбель, овеянная красным!
* * *
На некоторое время писание стихов прекращается; в тетради — перерыв в девятнадцать дней. Ирину Марина Ивановна вновь отдала под присмотр сестрам мужа, так как знакомые устроили ей на несколько дней поездку за продуктами в Тамбовскую губернию, на станцию
Усмань; сначала поездка была отложена, затем, 15 сентября, состоялась.
Из записей, которые вела во время поездки, Цветаева сделала впоследствии очерк "Вольный проезд": сценки, портреты, разговоры- на фоне разрухи, брожения, хаоса… Зоркость глаза и острый сарказм дали ей возможность заметить и подвергнуть презрительному изничтожению увиденные приметы ожирения, обуржуазивания, самодовольной сытости и торгашества. Есть у Цветаевой такие слова:
"О черни.
Кого я ненавижу (и вижу), когда говорю: чернь.
Солдат? — Нет, сижу и пью с ними чай часами из боязни, что обидятся, если уйду.
Рабочих? — Нет, от "позвольте прикурить" на улице, даже от чистосердечного: "товарищ" — чуть ли не слезы на глазах.
Крестьян? — Готова с каждой бабой уйти в ее деревню — жить: с ней, с ее ребятишками, с ее коровами (лучше без мужа, мужиков боюсь!) — а главное: слушать, слушать, слушать!
