Но не получается у них. Нет, не получается! Даже Кеша и тот, очевидно, перестал бояться. Ленту в приемник пулемета он направляет спокойно, расторопно, и только его серое то ли от пыли, то ли от страха лицо да вылезающие из орбит глаза говорят о том, что Реуту нелегко победить свой страх. И все-таки «воспитательная работа» сержанта, кажется, помогла.
— Ствол смени! — кричит мне Назаренко, замечая, что «станкач» начал «плеваться» пулями из-за перегрева ствола.
Прекращаю стрельбу, беру новый запасной ствол, но старый, нагревшийся, вытащить не могу. Заело замыкатель.
Семен отталкивает меня от пулемета, костит на чем свет стоит и в тоже время успевает заменить ствол.
Я вновь навожу пулемет туда, на правый фланг, но Назаренко хватает за руку и указывает мне другую цель: фронтально на нас движется немецкая пехота. Та самая из второго эшелона, которой, очевидно, приказали сбросить наш батальон с высоты, расчистить путь для соединения с первым эшелоном.
Но стрелять по этой цели я не могу. Часть наших пехотинцев отходит с занятой врагом первой позиции прямо на седьмую роту. Как только они достигнут мертвой зоны у подножия высоты, я сразу же ударю по немцам.
— Рота, — это командует командир седьмой, старший лейтенант с обожженным, в багровых шрамах лицом, — по пехоте противника, атакующей с фронта…
Все. Значит, и стрелки переносят огонь сюда же. Сейчас мы вам врежем, господа фрицы. Подходите ближе, еще ближе…
Вот наши отходящие пехотинцы оказываются в мертвой зоне, и я без команды Назаренко даю длинную очередь по наступающим. Замечаю, что очередь пошла хорошо: несколько вражеских солдат упало. То ли зацепил я их, то ли залегли на ровном месте — не знаю. Даю туда же еще одну очередь, еще, и вдруг пулемет замолкает.
— Что у тебя? — Назаренко встревоженно глядит на меня.
— Перекос ленты…
Ох уж эти холщовые ленты! Мороки с ними невпроворот. Да еще если они в руках Кеши, обязанного направлять ленту из магазина в приемник.
— Руки у тебя или крюки? Держи ленту как следует…
— Не ори, — огрызается Реут, поправляя ленту. Руки у него мелко трясутся, от всегдашней нагловатой самоуверенности нет и следа.
— Наводчик, — командует Семен, непрерывно наблюдающий за полем боя, — по пехоте у ориентира второго, пять, тяжелая с рассеиванием вдоль дороги…
Вот он ориентир второй — камни у дороги. Семен не дурак, Там, в канаве, скопилась пехота для броска к высоте.
— …Пол-ленты, огонь!
«Горюнов» пляшет под руками, как живое существо, захлебываясь огнем и гневом. Ай старшина, ай сержант, спасибо, что научили стрелять. Словно швейной машинкой прошиваю тех, в канаве, многих намертво припечатываю к земле, остальные вдруг бросаются наутек, но с правого фланга роты чья-то очень опытная рука навела второй пулемет в эту отступающую пехоту, и, пока я перезаряжал свой, ополовинила ее.
Итак, двумя «Горюновыми» мы сорвали первую атаку фашистов на участке обороны седьмой роты. Ручные пулеметчики, — а их в роте девять — пока еще и не вступали в бой.
Передышка. Воспользовавшись ею, на высоту короткими перебежками начинают подниматься бойцы первого и второго батальонов. Все перемешалось: где какая рота, батальон — никто не знает. Командиры выкрикивают фамилии, называют свои подразделения, приказывают собраться прямо тут, в траншее, но сержанты, красноармейцы не спешат выполнять приказы. Они либо лежат вповалку на дне окопов и траншей, либо тупо глядят в небо, прислонившись мокрыми спинами к стенкам стрелковых ячеек.
Держу пари, что им еще не верится, что они остались живы, вырвались из ада, в котором находились несколько часов подряд без малейших шансов выжить.
И все-таки выжили, оставив в двух километрах отсюда десятки, если не сотни товарищей, тоже не веривших, что смерть найдет их именно сегодня.
А она-таки нашла, уродина безносая, в этом дыму преисподней, на истерзанной, мокрой от пота, крови и мазута земле.
«Стойте, товарищи командиры! — хочется сказать мне. — Стойте. Повремените самую малость. Дайте им, моим товарищам, осмыслить то, что они еще живы. Дайте сделать глоток, два воды, набрать полные легкие воздуха, выдохнуть, и тогда они будут готовы продолжать войну».
Но у командиров нет времени даже на это. Они и сами не прочь бы глотнуть воды и затянуться дымком папиросы, испытать высшее счастье, о котором может мечтать в эту минуту человек.
— Третий взвод второй роты…
— Пятая рота, ко мне…
— Первый взвод пятой роты…
Да, тут на пятачке, оказывается, весь полк! Что же тогда осталось от него?
В траншее показывается незнакомый майор с забинтованной головой, без правого погона на гимнастерке.
— Командиров рот, ко мне!
— Вы кто будете, товарищ майор? — спрашивает его командир нашей седьмой.
— Я помощник начальника оперативного отделения штаба дивизии, — майор протягивает ротному удостоверение. — Командир дивизии приказал мне создать из первого и второго батальонов, вернее из того, что осталось от них (майор глубоко вздохнул), сводную группу и оборонять занимаемый нами рубеж. Кто здесь есть из командования первого и второго батальонов?
— Заместитель командира первого батальона по политической части, — к майору, перешагивая через лежащих в траншее людей, подходит старший лейтенант.
— Где комбат?
— Убит.
— Формируйте из батальона сводную роту и занимайте позиции в стыке между седьмой и восьмой ротами.
— Есть! Первый батальон, за мной, по траншее вниз, шагом марш!
— Кто из второго батальона?
— Командир батальона вместе с четвертой ротой отошел в район обороны девятой роты.
— Вы кто, лейтенант?
— Командир пятой.
— Сколько людей у вас?
— Сейчас подсчитаю. Пятая рота, все ко мне, — лейтенант взмахивает левой рукой, держащей пистолет, правая у него на перевязи.
Майор приказывает ему собрать всех людей второго батальона и занять оборону левее нас с задачей не пропустить пехоту противника из его второго эшелона на соединение с прорвавшимися вперед танками и бронетранспортерами, продолжать бой в окружении.
— Где командир вашего третьего батальона?
— Его командный пункт в районе расположения восьмой роты. Связи с ним не имею. — Командир седьмой говорит неторопливо, будто взвешивает каждое слово. — В роте четверо убитых, семь раненых. А где командир полка, товарищ майор?
— В командный пункт попала фугаска с пикировщика. В живых не осталось никого…
Постепенно траншея вблизи нашей пулеметной площадки пустеет. Майор уходит на правый фланг обороны следом за сводной ротой первого батальона. Там наш комбат, у него, очевидно, есть связь с дивизией.
Пока Умаров и Реут набивают ленты патронами, я подползаю к гребню высоты и, немного приподняв голову, смотрю, что делается в тылу.
Немецкие танки и бронетранспортеры уже километрах в трех от нас. Но они не движутся, а огнем с места отражают контратаку наших танков. Мне хорошо виден катящийся по степи бурый вал пыли и дыма. Это наши танки. Над ними видны «илы», идущие на штурмовку. Через несколько секунд они обрушатся на проломивших оборону немецких танкистов. Но со стороны солнца, теперь уже с юго-запада, на «илов» устремляются «мессершмитты», мне хорошо видны их маленькие круглые головы и остро, под прямым углом обрезанные крылья. То-то будет заваруха!
— Серега, кончай кино смотреть, сейчас свое будет, — дергает меня за ботинок сержант. — Я к Лобанку ходил. Приказ нашему расчету: поддержать огнем оборонительный бой первого взвода седьмой стрелковой роты. Отныне выполняем приказы его командира младшего лейтенанта Морозова. Все!
Семен за сутки с небольшим успел обрасти жесткой рыжеватой щетиной. В нее набилась пыль, и теперь лицо сержанта, если смотреть со стороны, кажется покрытым сизой коростой. Назаренко открывает затвор винтовки, смахивает тряпочкой пыль с горловины магазина. Из винтовки он еще не стрелял, хотя воюем почти целый день. Я же успел расстрелять пять или шесть лент.
Кончилась передышка! На высоту опять обрушивается шквал снарядов и мин. В одно мгновение снимаем пулемет с площадки, в другое уже оказываемся в норах. Земля дрожит, как в ознобе. Вернее, не дрожит, а колотится. Немцы наверняка засекли нашу позицию и теперь буквально засыпают минами и снарядами.
Что ж, при такой плотности огня они могут рассчитывать на то, что одна из траекторий своей нисходящей ветвью все же окажется в районе моих ботинок.
Думать об этом жутковато, а не думать не могу.
По траншее ползет дым, вонючий, раздирающий горло. Он заползает в мое укрытие, а так как вентиляция в нем не была предусмотрена, навсегда остается там. Я закутываю голову шинелью, но дышать, оказывается, все-таки нужно, поэтому волей-неволей высовываю нос из-под шинели.
