желания с ней говорить. Все фальшиво. Премьера Верфеля «Якобовски и полковник». Иногда тошнотворное настроение. Успех. Луиза Райнер вернулась из Италии.
Жизнь в себе. Ожидать. Читать. Работать.
Русские на румынской границе. Союзники после усиленной бомбардировки все еще сражаются за Монте-Кассино. Днем и ночью авиационные налеты на Германию. Сомнительно, что откроют второй фронт в этом году. Сталин – единственный, кто признал режим Бадольо в Италии. Загадка, почему.
Девушки с обложек журналов, мальчики с обложек, одичание девочек-подростков, послевоенные планировщики, которые едва ли знают, является ли Мюнхен портовым городом, журналисты, которые хотят делать мировую историю, убийство Лонергана*, сделавшее юстицию фарсом, налоговые формуляры к 15.03, которые даже иной эксперт не в силах понять, алчность, болтовня, отголоски разрушения мира. Вынырнувшие из героизма, жертвенности, гибели – вечная коррупция, политиканство, эгоизм, нетерпимость, глупость, вечное, неистребимое.
Грэфенберг вернул пятьсот долларов. Тюльпаны. Ночью дождь, вокруг фонарей. Музыка. Книги.
Словесный потоп. Столетие невоплощенных идей. Столетие мыслей, подобных зеленым яблокам, сорванных недозрелыми, украденных, распятых. Предательство слов. Мысли, самые лучшие, распяты на кресте самых дешевых слов.
Демократия слова, насильственно превращенная в демагогию. Все надо доказать. Все надо окрасить. О тайна, о восковая почва молчания.
06.07.<1944. Нью-Йорк>
Русские взяли Минск. Двести километров до Восточной Пруссии.
Почти все время дома. Медленно работаю* дальше. Читаю. Жара. Грозы. Прохлада. Жара. Наташа несколько дней за городом. Вчера вернулась. Жара. Вечером здесь. Обеспокоена, что я следую за правительственно-стратегической службой*. Вчера звонили Пирсоны. Хотят сейчас, чтобы я приехал к ним на три месяца. Увижу его сегодня.
Один вечер с Би Коул. Гнездо бандерши. У всех бандерш хватает здравого смысла. Один вечер у Бенацки. Должен был заплатить тридцать восемь тысяч франков за свой дом в Швейцарии. Почти невероятно – прощай Порто-Ронко.
Четвертого июля несколько часов в музее «Метрополитен». Египет. Картины. Вермеер. Несколько подлинников Рембрандта. Два вечера у Петер.
23.07.<1944. Нью-Йорк> воскресенье
Тревожная неделя. Покушение на Гитлера. Четверг. Полковник фон Штауффенберг с офицерами. Неудачное. Предположительно, заговор армейских офицеров. Германия закрыта. Гиммлер – верховный шеф «домашнего фронта». Кровавая баня. Согласно немецкому радио, застрелен генерал-полковник Людвиг Бек. Остальные казнены. Слухи о пытках, волнениях в СС и армии, казнях генералов и т. д. Чувствуется напряжение, вызванное последними известиями, с которым, несмотря на все усилия, приходится постоянно жить.
Русские под Люблином и Брест-Литовском. Взята Пиза. Каен наконец во Франции.
Наташа уехала в пятницу в Саутгемптон с миллионером Роджерсом. Вернулись Зальцы. Работаю над своей книгой*.
Можно учиться у ковров, картин, произведений искусства, музыки, художников: самое важное – это авторитет (от знания к воплощению), ясность, пропорция.
23.10.<1944. Нью-Йорк>
Литтауэр вернулся из Англии, солдатчина. Вчера днем Фрэнсис Кейн. Милая, стремительная, остроумная, в то же время несколько не хватает образования – весьма не редкое сочетание. Вечером у Петер. Зальц, который ходит в баню, чтобы изучать людей. «Сегодня говорил со Стеттиниусом*», – с гордостью сообщает он. В голом виде все кажется проще.
Предвыборная суета. Безо всякого стыда. Скорая смерть Рузвельта – любимый аргумент республиканцев.
Ничто не меняется. Этот класс, который уже приговорен к закату, буржуазный, консервативный, реакционный, не видит грозных знаков. Сотни статей о послевоенной Германии. Ни одной о послевоенной Америке. Война только отодвинула противоречия между трудом и капиталом – она идет с 1918 года.
17.11.<1944. Нью-Йорк>
С Аланом Марпле из «Колльерса» обсудил новую книгу*. Солдат, который возвращается домой. Один вечер у Петер. Начала новую картину. Два вечера с Наташей. Позавчера с ней. Она уехала. Попрощались. Я к Зальцу. До семи пили коньяк. Пришел неожиданно.
Наташа позвонила вчера днем. Потом я к вечеру позвонил ей. Как обычно, ей противно. Я с ней не согласен. Я не могу допустить, чтобы ей было «противно», или, по крайней мере, давать ей для этого повод. «Противно», потому что я время от времени пью (меньше, чем раньше), что я сплю после обеда, что я недостаточно работаю, предположительно стал слишком толстым (не толще, чем два года назад) и т. д. Слишком много жалуется.
Послал ей сегодня цветы и кость для таксы. Это так и есть, но она должна все время на меня ворчать. Когда-то я этого уже достаточно наслушался. Скверно, если я стану обращать на это внимание, хитрить, увертываться и т. д. И так я уже достаточно изменился. Если я и дальше буду к этому стремиться, то уж точно не потому, что кто-то вечно брюзжит.
14.12.<1944. Нью-Йорк>
Лупе прошлой ночью покончила с собой.
Вероятно, из-за несчастной любви и беременности от какого-то французского актера. Ей было тридцать четыре года. Фотографии в газетах. Вечером Дагмар сообщила мне об этом по телефону. Поехал к Бергнер.
Нечего сказать. Она была так полна жизни.
Печально.
Ночью из Голливуда позвонила Рут Мартон.
В газетах описывали спальню Лупе, постель, голубую пижаму. Один из полицейских: «Она выглядела такой маленькой в этой огромной кровати, что мы подумали сначала, будто это рыжеволосая кукла».
Последние слова, произнесенные Лупе Эстель Тэйлор, которая была у нее до половины четвертого ночи и просила проводить до машины, потому что боялась выходить одна ночью: «Я не знаю, чего ты боишься. Я совершенно спокойна, зная, что единственное, чего мне стоит бояться, это жизнь».
27.03.<1945. Нью-Йорк> четверг
Рейнский фронт прорван. Дармштадт, Ашаффенбург взяты. Союзники под Франкфуртом. Возможно, уже под Вюрцбургом.
Снова скандал с Наташей. В воскресенье, когда она пришла. Откуда она это выкопала. Я якобы сказал вечером по телефону, что война может продлиться до осени. Да, сказал – из пессимистической осторожности, надеясь совсем на другое. Она из этого решила, что я был и остаюсь немцем, который вечно повторяет, как хорошо немцы сражаются. Типичная заносчивость и высокомерие. Радио тем временем: бомбы, Оснабрюк еще горит. Я действительно редко об этом говорил, но я иногда думаю о моей семье в Оснабрюке. Она: «Я уже несколько месяцев назад говорила то же самое». Я: «Черт возьми». Я повторил это снова, потому что услышал об этом по радио. Она устраивает цирк из-за своего больного щенка, ревет, а я даже не имею права. Она извиняется за моего отца, потому что он моя родня, пусть он немец, но ведь немцы столько всего натворили и т. д. Отвратительно. Надо быть осторожнее по телефону, «я не хочу повторять» – этого было бы достаточно. Настоящая, наглая атака, бог знает, по какой причине. При этом, как всегда, будто я сам не помню, что говорил, несу
