– Мне кажется, это рискованно.
– Сделай, как я сказал, – настоял полицейский.
– Не уверен, – ответил я.
Я безостановочно вертелся в кровати. Я не мог уснуть. На меня произвел впечатление не сам рассказ. Поражала вся эта цепь событий. Со мной связались затем, чтобы я написал рассказ о рассказанном рассказе. Источник, то есть старый босс-итальянец, как мне казалось, заслуживал доверия. Отчасти потому, что, когда ты далеко от родной страны и кто-то говорит на твоем языке – я имею в виду, именно на твоем, с теми же шифрами, оборотами, особенными словами, – ты сразу же узнаешь в нем своего человека, того, к кому можно прислушаться. А также потому, что речь была произнесена в нужный момент, перед людьми, которые должны были услышать ее. Окажись эти слова правдой, они бы значили худшее из возможного. Что старые итальянские боссы, последние кальвинисты Запада, занялись подготовкой нового поколения мексиканцев и латиноамериканцев – криминальной буржуазии, вышедшей из наркоторговли, солдат нового призыва, самых жестоких и алчных. Субстанции, готовой контролировать рынки, устанавливать законы в мире финансов, управлять инвестициями. Тех, кто выжимает деньги и сколачивает состояние.
Меня охватывало беспокойство, с которым я не мог справиться. Кровать была как доска, а комната казалась норой. Я хотел уже схватить телефон и позвонить полицейскому, но было два часа ночи, и я побоялся, что он примет меня за сумасшедшего. Я подошел к письменному столу и открыл новое электронное письмо. Я мог бы написать об этом, но мне нужно было понять больше, я хотел послушать саму запись. Слова той речи были образцом поведения не только для мафиозо, но и для любого, кто желает править в этом мире. Такие слова никто не стал бы произносить так ясно, если бы не собирался воспитать людей. Когда ты говоришь о солдате на людях, ты говоришь, что он хочет мира и ненавидит войну, а когда ты один на один с солдатом, ты учишь его стрелять. Цель этих слов – перенести традицию итальянских группировок на группировки латиноамериканские. Мексиканец ничего не приукрасил. Мне пришло смс. Парень-информатор врезался в дерево на машине. Никакой мести. Просто шикарная итальянская машина, и он не справился с управлением. В дерево. И все.
Дон Артуро – глубокий старик, который помнит все. Он разговаривает с каждым, кто готов его слушать. Его внуки – слишком взрослые, он уже стал прадедушкой, и малышам он предпочитает рассказывать другие истории. Артуро рассказывает, что однажды к ним приехал генерал на лошади, которая всем казалась огромной, но на самом деле была просто здорова: в тех краях лошади были худые, с артритными ногами. Он спешился и приказал всем гомерос – так называли крестьян, выращивавших опийный мак, – убирать урожай. Приказ в обязательном порядке – выжечь земли. Вот так и приходит государство, всегда с приказами. Они должны были подчиниться или сесть в тюрьму. На десять лет. Тюрьма, тут же подумали крестьяне. Снова выращивать хлеб было хуже, чем оказаться за решеткой. Но все это время – десять лет тюрьмы – их дети не смогли бы сеять мак, землю бы конфисковали, или она бы в лучшем случае высохла. Гомерос опустили глаза, ничего не ответив. Все их земли и плантации мака собирались сжечь. Приехали солдаты и облили соляркой землю, цветы, вьючные тропы и дорожки, которые вели от одной латифундии к другой. Артуро рассказывал, как земля, красная от маков, покрылась черными пятнами, темной густой мазью. Ее лили из ведер, и воздух наполнила жуткая вонь. В те времена вся работа делалась руками, еще не было больших насосов, перекачивающих яды. Жижа из ведер и вонь. Но старый Артуро вовсе не поэтому помнит все. Он помнит, потому что именно там он узнал, как распознать храбрость и что трусость отдает человеческим мясом. Поля медленно охватило пламя. Без вспышек, полосу за полосой огонь пожирал все. Загорелись тысячи цветов, стеблей, корней. Все крестьяне смотрели, смотрели и жандармы, и мэр, и дети, и женщины. Печальное зрелище. Вдруг они увидели, как невдалеке из горящих кустов начали появляться какие-то кричащие шары. Они были похожи на живые огни, которые подскакивали и потом задыхались. Но это не языки пламени вдруг обрели душу и возможность двигаться. То были животные, которые уснули, спрятавшись в траве, и не услышали грохота ведер, не учуяли незнакомый запах солярки. Горящие кролики, бродячие собаки, даже маленький мул. Все они загорелись. Ничего нельзя было поделать. Солярку, сжигающую мясо, не потушить никакой водой, и земля вокруг тоже горела. Животные кричали и испускали дух у всех на глазах. Это была не единственная драма. Загорались и пьяные гомерос, задремавшие, пока лили солярку. Они лили солярку и пили пиво. А потом заснули среди маков. Огонь добрался и до них. Они кричали намного меньше, чем животные, и шатались – так, будто алкоголь в крови поддерживал огонь изнутри. Никто не пытался их потушить, никто не бросился к ним с одеялом. Пламя было слишком сильным.
Именно там дон Артуро начал учиться. Он помнит собаку – кожа да кости, – которая бежит к огню. Она залезает в эти адские кусты, выбегает из них и вытаскивает наружу двух, трех, потом шестерых щенят, одного из них катает по земле, чтобы потушить. Обгоревшие, но живые, щенята кашляли дымом и пеплом. Покалеченные, но живые. На своих маленьких лапках они шагали за собакой, которая прошла перед людьми, глазевшими на пожар. Казалось, она рассматривала всех. Ее взгляд останавливался на гомерос, на солдатах, на всех этих жалких человеческих существах, всех, кто стоял там как вкопанный. Трусость животные умеют чувствовать. Страх животные уважают. Страх – самый естественный инстинкт, достойный уважения. Трусость – это выбор, страх – состояние. Той собаке было страшно, но она прыгнула в огонь, чтобы спасти щенят. Ни один человек не спас другого человека. Их всех оставили гореть. Так рассказывал старик. Чтобы понять, не нужно быть взрослым. С ним это случилось сразу же, в восемь лет. И он до девяноста лет сохранил эту правду: животные достаточно храбрые и знают, что такое защищать жизнь. Люди кичатся своей храбростью, но умеют только подчиняться, пресмыкаться, стрелять и кое-как выживать.
Двадцать лет на месте цветов мака был только пепел. Потом, вспоминает Артуро, приехал генерал. Еще раз. В любом уголке земли, где есть большие владения, всегда появится кто-нибудь от имени власть имущих: в форме, в сапогах, на лошади – или на внедорожнике, зависит от эпохи, в которую все происходит. Генерал приказал гомерос вернуться к своим занятиям, вот что помнит Артуро. Хватит выращивать хлеб, снова мак. Снова наркотики. Соединенные Штаты готовились к войне, и больше, чем пушки, чем пули, больше, чем танки, больше, чем самолеты и авианосцы, больше, чем форма и сапоги, больше всего им нужен был морфий. Без морфия нет войны. Тот, кто читает меня, если ему когда-нибудь было плохо, очень плохо, знает, что такое морфий: избавление от боли. Без морфия нет войны, потому что война – это боль от сломанных костей и разодранного мяса даже в большей мере, чем боль души, возмущенной насилием. От возмущения помогают договоры, и демонстрации, и свечи, и пикеты. От горящей плоти помогает только одно: морфий. Читающий, возможно, относится к той части мира, которая еще живет спокойно. Ему известны больничные крики – рожениц, орущих детей и других пациентов. Но он никогда не слышал, как кричит человек с костями, переломанными прикладом автомата, раненный пулей или осколком от взрыва, которым ему оторвало руку или снесло пол-лица. Это единственные крики, которые не стереть из памяти. Звуковая память слабая. Она привязывается к действиям, к контексту. Но крики войны не забываются. С этими криками просыпаются ветераны и репортеры, врачи и профессиональные военные. Если ты слышал крики умирающего или раненного в бою, бесполезно тратить деньги на психоаналитиков или искать утешения. Это крики, которых ты не забудешь никогда. Эти крики может унять, смягчить, сгладить только химия. Слыша эти крики, цепенеют все сослуживцы раненого. Нет ничего более антимилитаристского, чем крик раненного на войне. Только морфий может прекратить эти крики и придать всем остальным уверенность в том, что они справятся, победят и выйдут из боя невредимыми. И вот Соединенные Штаты, которым был нужен морфий для войны, попросили Мексику увеличить производство опиума и даже проложили железнодорожные пути, чтобы облегчить его транспортировку. Сколько его было нужно? Много. Как можно больше. Старый Артуро повзрослел. Ему было почти тридцать лет, и он уже имел четверых детей. Он не хотел снова поджигать земли, на которых работал, как это сделал его отец. Он знал, что это произойдет, что его попросят, что рано или поздно ему прикажут это сделать. И когда генерал уехал, Артуро догнал его по деревенской дороге. Он остановил караван и предложил сделку: пусть большая часть его опиума пойдет государству, которое продаст его армии Соединенных Штатов, а остальное отправится контрабандой к янки, которые хотят вволю насладиться опиумом и морфием. Генерал согласился, в обмен на серьезный процент и с одним условием: “Через границу опиум возить будешь сам”.
