Клерк поставил перед Араньей небольшую корзинку. В ней было пятьдесят шесть листков бумаги с названиями государств — членов ООН. Аранья протянул руку и медленно вынул из корзинки первый листок. Он развернул его и посмотрел на сидевших перед ним делегатов.
— Гватемала! — провозгласил он.
В зале воцарилась мертвая тишина. Затихли даже журналисты в ложах для прессы. Казалось, что триста делегатов, зрители, репортеры — все застыли в благоговейном страхе перед суровым и ответственным решением, которое сейчас будет принято.
Глава делегации Гватемалы встал. И в этот момент с галереи для гостей неожиданно прозвучал голос, выкрикнувший слова молитвы народа Израиля — древние, как мир и как страдание человеческое:
— Ата Адонай хошиа! (Спаси нас, Господи!)
2. Наконец-то мы — свободный народ!
За тысячи километров от здания бывшего катка в Флашинг-Медоу, где горстка людей собиралась решить участь далекой страны, святой город Иерусалим — сердце этой страны — безучастно ждал очередного поворота в своей судьбе. Когда-то кровь жертвенных животных обагряла здесь алтари еврейского Храма; позднее здесь же, на Голгофе, кровь капала с креста, на котором был распят Иисус Христос; потом город то и дело захватывали орды завоевателей, и кровь жителей, смешиваясь с кровью захватчиков, струилась по древним каменным мостовым узких извилистых улочек. А ведь название этого города — по-древнееврейски звучавшее "Ерушалаим" — означает "город мира", и первые жители Иерусалима строили свои дома на склонах Масличной горы под сенью оливковых ветвей, у всех народов издревле считающихся символом мира. Нескончаемая череда пророков провозглашала здесь мир Господень, и еврейский царь Давид, сделавший Иерусалим своей столицей, освятил его словами: "Просите мира Иерусалиму!" Камни Иерусалима были священны для приверженцев трех великих религий — иудаизма, христианства, ислама, а древние стены хранили память о чудовищных преступлениях, совершенных во имя этих религий. Царь Давид и египетские фараоны, Сеннахериб и Навуходоносор, Птолемей и Ирод, Тит и крестоносцы герцога Готфрида Бульонского, Тамерлан и сарацины Саладина — все они сражались, жгли и убивали в этих стенах.
В глубокой синеве ноябрьского вечера Иерусалим казался спокойным и мирным городом, но видимость эта была обманчива.
Город окружало кольцо далеких огней, подобных спутникам на его орбите: к северу — огни Рамаллы, к востоку, у Мертвого моря — огни Иерихона, к югу — огни Вифлеема. Ближе к городу перемигивались, подобно ночным маякам, огни на холмах, охранявших подступы к Иерусалиму. Ярче других сверкали огни Кастеля, вздымавшегося над дорогой, ведущей от Иерусалима к морю, — по этой асфальтовой ленте, длиною всего в несколько десятков километров, город снабжался всем необходимым, от нее зависело само существование ста тысяч иерусалимских евреев. И почти все огни вдоль дороги были огнями арабских деревень.
Иерусалим начинался там, где шоссе превращалось в улицу Яффо. На этой улице — главной торговой магистрали города — находились самые крупные банки, магазины, кофейни и кинотеатры, являвшие собой неповторимую смесь Востока и Европы. В северной части города, в квартале Меа-Шеарим, вокруг многочисленных синагог ютились приверженцы хасидизма — яростные ревнители ортодоксального иудаизма. Южнее располагались выстроенные в современном стиле еврейские кварталы нового Иерусалима, а за ними — такие же современные кварталы, населенные в основном арабами. Улица Яффо упиралась в гордые и величественные стены Старого города. В лабиринте его улочек, под сводами незаметных для постороннего глаза проулков жило пятьдесят тысяч человек — в зависимости от национальности и религии расселившихся по четырем обособленным кварталам — еврейскому, армянскому, христианскому и мусульманскому; эти общины были той нервной тканью, которая соединяла святые места с тремя религиями.
Святые места — это слава Иерусалима и его проклятие.
В двухстах метрах к востоку от Еврейского квартала, окруженного узенькой улочкой, поднималась стена, сложенная из огромных, грубо обтесанных каменных глыб. Это были останки Храма Соломона — Стена Плача, духовный центр иудаизма, светоч и символ, к которому в течение двадцати веков евреи обращали взоры, скорбя о своем изгнании. А дальше вздымались к небу два каменных купола и колокольня, выстроенная в романском стиле; ради того, чтобы взглянуть на эти купола и эту колокольню, сотни тысяч европейцев отправлялись некогда в крестовые походы. Святая святых христианства — Церковь Гроба Господня, по преданию, была построена на том самом холме, где был распят Иисус Христос.
К востоку от Церкви Гроба Господня находилась святыня еще одной религии — ислама. Это была мечеть Омара — Куббет Эс-Сахра, или Храм Скалы, — величественно и невозмутимо возвышавшаяся в центре широкой эспланады. Под ее просторными сводами хранился кусок серого камня, испещренный надписями, славословящими Аллаха, — обломок древней горы Мориа.
Священный для мусульман еле заметный след на этом камне был отпечатком руки архангела Гавриила, который некогда сделал гору Мориа мостом между землей и небом, дабы пророк Магомет на своем белом коне по кличке Эль Бурак мог вознестись в небеса.
Над крышами Старого города одинаково звонко перекликались церковные колокола, гортанные призывы мулл с минаретов и звуки шофара в синагогах жителей Иерусалима постоянно призывали к молитве; для них все эти звуки были напоминанием о том, что Иерусалим — это всего лишь краткий привал в тех странствиях, что заканчиваются в глубокой пропасти, зияющей под восточными стенами города. Здесь, у подножия Масличной горы, лежала библейская долина Иосафата; сюда трубы Страшного Суда призовут дух всех людей, когда настанет конец света. В предвидении этого часа люди приезжали в Иерусалим не только того чтобы жить здесь, но и для того, чтобы здесь умереть, и под выбеленными солнцем каменными плитами в долине Иосафата спали вечным сном поколения христиан, евреев и мусульман: смерть в Иерусалиме дала им то, чего они тщетно добивались при жизни, — удовлетворение их притязаний на эту священную землю.
Помимо традиционного деления города на кварталы и районы, в последнее время добавилось еще деление на секторы.
Отчаявшись справиться с евреями, британские власти разделили весь город колючей проволокой на секторы, контролируемые войсками. Административные учреждения и главные оборонительные сооружения находились в центральном секторе.
Евреи Иерусалима прозвали этот сектор Бевинградом — по имени британского министра иностранных дел Эрнеста Бевина. Однако, невзирая на все границы и демаркационные линии, в эту ночь с 29 на 30 ноября 1947 года Иерусалим познал то благословение, которым его редко баловала судьба за последние тридцать лет, — единодушие. В домах, в кафе, в клубах жители Иерусалима — и арабы, и евреи — сгрудились вокруг радиоприемников и следили за каждым словом далекой дискуссии, от которой зависело будущее их города.
Супруги Халиди — Амбара и Сами — сидели перед камином в библиотеке своего дома. С тех пор, как они поженились, они сидели так почти каждый вечер. Амбара пристроилась за хрупким письменным столиком, за которым она когда-то — впервые в истории — перевела Гомера на арабский язык. Сами Халиди вытянулся в кресле у огня. В массивных шкафах красного дерева, расставленных вдоль стен, расположились книги в кожаных переплетах — безмолвные свидетели права супругов Халиди на их место в Иерусалиме. Здесь хранились древнейшие тексты ислама. С того дня, как в 638 году нашей эры Халид ибн эль Валид въехал в Святой город во главе отряда воинов — завоевателей халифа Омара, в Иерусалиме всегда жили представители семейства Халиди. Эта семья дала арабскому миру выдающихся ученых, педагогов и шейхов. Они были интеллектуальной закваской мусульманской общины Иерусалима. Их потомок Сами Халиди стал президентом Иерусалимского Арабского колледжа. Среди его студентов числились сыновья лавочников, отпрыски старейших арабских фамилий, наследники бедуинских шейхов — Сами Халиди собрал их всех в своем колледже, чтобы из этого человеческого сырья создать новое поколение лидеров палестинских арабов. Сейчас Сами Халиди напряженно вслушивался в каждое слово, доносившееся из радиоприемника, и озабоченно думал о том, что, быть может, скоро его студенты лишатся страны, к руководству которой он их готовил.
В своей маленькой квартирке неподалеку от Ворот Ирода тридцатишестилетний Хамэ Маджадж и его молодая жена пытались утолить горечь радионовостей разговором об убранстве уютного домика, который они построят весной в окрестностях Иерусалима. Всю осень они мечтали об этом домике, который обещал стать залогом счастья Хамэ Маджаджа. В раннем детстве Маджадж остался сиротой; он вырос застенчивым и нелюдимым; счастье он узнал лишь с тех пор, как три года назад к его столу в почтовом отделении подошла красивая девушка, искавшая работу. И он нашел должность для нее — сделал ее своей женой. Она подарила ему двоих детей. Хамэ как раз уплатил последний взнос за участок, на котором он собирался построить свой новый дом. Даже номер участка — тринадцатый, — казалось, предвещал удачу.
