Мы говорили с ним до поздней ночи, а потом я все-таки заснул, условившись, что с утра мы вместе поедем в минометную роту. Мне надо было сделать для «Звезды» статью о минометчиках, а Халипу — снять их.
Мы проснулись очень рано. Было серое, сырое, дождливое утро. Балашов сказал нам, что сейчас приготовят его танк и мы поедем на передний край — в минометную роту. Слово «танк» обрадовало нас с Халипом. Яше портило настроение то, что утро было такое серое. Он ныл, что в такое утро он, скорей всего, ничего путного не снимет, а если даже и снимет этих минометчиков на их огневой позиции, то получится обыкновенный скучный снимок и ни одна душа на божьем свете не узнает по такому снимку, снято ли это на переднем крае или где-нибудь в Сталинграде при тренировке запасных частей.
Впоследствии выяснилось, что он был прав. Снимок получился серый и скучный, и, по-моему, напечатали его в «Красной звезде» только потому, что он был сделан на переднем крае с риском для жизни.
Мы вышли на улицу вместе с Балашовым и у стены соседней хаты обнаружили то, что он гордо именовал своим танком. Это был маленький тягач «комсомолец» с двумя слегка бронированными местами для водителя и стрелка и с открытой линейкой сзади для всех прочих. Но Балашов без улыбки называл эту штуку танком, и мы сели на его «танк» и поехали к переднему краю.
Когда мы ехали к переднему краю, на правый фланг батальона, Балашов посадил нас с Халипом на правую сторону линейки — дальнюю от противника, а двух своих командиров — на левую сторону. Потом, когда мы ехали обратно, пересадил нас всех наоборот. Он, разумеется, знал, что мины могут разорваться с одинаковым успехом как слева, так и справа от нашего «комсомольца», но, очевидно, рассадил нас так ради большего спокойствия штатских людей, которым всегда в глубине души все-таки хочется быть на полметра подальше от неприятеля. Что касается самого Балашова, то он ехал на месте стрелка, но не сидя, а стоя, по грудь высунувшись из-за броневого прикрытия.
Мы пересекли длинное поле и свернули к посадкам. Там были нарыты щели, а кое-где и маленькие блиндажики с символическим покрытием в одну доску и на вершок земли сверху. Здесь, в посадках, мы познакомились с командиром батальона и, оставив наш «танк», пошли вперед уже пешком.
Полоса посадок поворачивала к позициям. Мы сначала шли вдоль них, а потом выбрались на совершенно открытое место. Впереди лежало боевое охранение, а сзади него, в ямках, стояли четыре легких миномета. Это и считалось минометной ротой.
Когда мы подошли, румыны дали несколько минометных залпов. Явно не по нам — один куда-то влево, другой вправо, но все-таки довольно близко.
Халип, посмотрев в абсолютно серое небо, довольно спокойно сказал, что из снимка все равно ничего хорошего не выйдет, но раз это непременно надо к моей корреспонденции — ну что ж, он будет снимать, недаром же, в конце концов, мы шли сюда. Он вынул под дождем свой аппарат и стал примериваться к минометчикам. Они в это время вели ответный огонь по немцам. То один, то другой миномет хлопал в нескольких шагах от нас с таким же точно глухим треском, с каким это происходило три месяца назад, в начале июня, под Москвой на полигоне в Кубинке, где я тогда обучался на курсах военных корреспондентов.
Румыны снова начали бить из минометов. Наше положение было довольно глупое. Минометчики сидели в окопах, и снимать их приходилось сверху, стоя на абсолютно открытом месте. Однако делать было нечего, и Яша, ворча, стал снимать, переходя с места на место.
Мне хотелось или лечь на землю, или забраться в окоп к минометчикам. Думаю, что в эти минуты такое желание было и у Балашова, несмотря на весь его боевой опыт. Но сделать это, оставив на поверхности одного занятого своей работой Халипа, ни Балашов, ни я не могли. В ответ на ворчание Яши, что при такой погоде вообще не известно, какая нужна выдержка, я довольно нервно — потому что мне было не по себе — сказал ему, чтобы он снимал на тик-так.
Но после этого откровенного признания Яша продолжал отвратительно долго и тщательно, с разных позиций, снимать минометчиков, несмотря на свои дрожащие руки.
— Молодец, — сказал мне Балашов, слышавший этот разговор.
Я сначала подумал, что он иронизирует, но оказалось, что это не так.
— Молодец, — повторил он. — Вот ведь как боится, а все-таки снимает. Так и все мы. В этом все дело на войне. А больше ничего особенного на войне и нет.
Наконец Халип сфотографировал все, что требовалось, и мы вернулись к посадкам. Едва мы дошли до них, как румыны стали кругом гвоздить из минометов. Поневоле настоявшись под огнем там, у минометчиков, во время фотографирования, здесь я немедленно лег на землю при первом же близком разрыве. Халип последовал моему примеру. Балашов не ложился. Только когда мина свистела близко, приседал, готовый тоже лечь, если это будет необходимо.
Учитывая свой последующий опыт, имею основания думать, что, будь у меня этот опыт тогда, я бы тоже не ложился. Нам казалось, что вот-вот мины разорвутся рядом, а на самом деле они рвались довольно далеко от нас и ложиться, в сущности, не было нужды. Балашов не ложился потому, что у него был опыт, а не потому, что он бравировал перед нами.
Командир минометной роты вернулся вместе с нами на командный пункт батальона. В окопе я записал несколько его соображений об использовании минометов. Он говорил о необходимости сдваивать их и быстро перевозить с места на место на закрепленном за каждым минометным взводом грузовике и утверждал, что именно так и делают немцы, поэтому и создается впечатление о их преимуществе в минометах даже тогда, когда у них нет реального превосходства. Потом, вернувшись из Одессы, я изложил это в маленькой статье, напечатанной в «Красной звезде» без моей подписи.
Пока мы разговаривали с командиром роты, румыны продолжали минометный обстрел. Клали мины аккуратно, в шахматном порядке, но все они, пройдя над нашими головами, ложились за посадками, в поле, на пустом месте.
Закончив свои дела и переждав обстрел, мы снова сели на «танк» Балашова и вернулись с ним на командный пункт полка. Там мы простились с Ковтуном и Балашовым. К тому времени, когда мы встретились с Балашовым, он был уже три раза легко ранен. Положение под Одессой было тяжелое, и, честно говоря, я не думал, что еще когда-нибудь встречу его живым и здоровым.76 Однако вышло по-другому, и я снова встретил его в декабре за тысячу километров от Одессы, под Богородицком, в штабе 10-й армии в дни нашего наступления под Москвой.
Мы пешком добрались от Красного Переселенца до посадок, в которых стояла наша машина. Шофер был жив и здоров, а машина в полном порядке, хотя кругом, в посадках, и в этот день и накануне немецким артиллерийским огнем убило и ранило много людей и лошадей и изуродовало несколько машин.
Мы поехали обратно в Дальник в надежде хотя бы на обратном пути застать генерала Петрова.
Мы сидели в Дальнике около маленькой белой мазанки и ждали Петрова. Он все еще не возвращался, был где-то на передовой, а мы сидели и ждали его, сокрушая один за другим мелкие недозрелые арбузы.
Потом я зашел ненадолго в особый отдел дивизии, а когда вернулся, взволнованный Халип сказал мне, что только что передали по радио: наши и английские войска перешли иранскую границу и вступили в Иран. Не успел он мне это сказать, как началась бомбежка. Мы вместе с несколькими штабниками спустились по крутой каменной лестнице в какой-то прохладный и глубокий подвал, очевидно, служивший раньше винным погребом.
На улице к этому времени погода уже разгулялась и стояла жара, а в подвале было так хорошо и прохладно, что оттуда не хотелось выходить даже после того, как немцы отбомбились. Сидя там, в подвале, Яша предложил мне немедленно возвратиться в Севастополь, оттуда — морем в Батум — и таким образом первыми из всех военных корреспондентов оказаться в Иране.
Идея мне понравилась, но было еще неясно, происходят ли в Иране военные действия, или, может быть, все это сводится к мирной оккупации. А если так, то отъезд туда с фронта мог оказаться, мягко говоря, неправильным. Я предложил добраться до Севастополя и оттуда соединиться с редакцией — как она решит.
Мы вылезли из подвала и еще с полчаса прождали Петрова. Наконец он приехал. Одна рука у него после ранения плохо действовала и была в перчатке. В другой он держал хлыстик. На нем была солдатская бумажная летняя гимнастерка, с неаккуратно пришитыми, прямо на ворот, зелеными полевыми генеральскими звездочками, и замызганная зеленая фуражка. Это был высокий рыжеватый человек с умным усталым лицом и резкими, быстрыми движениями.
Он выслушал нас, постукивая хлыстиком по сапогу.
— Не могу говорить с вами.
— Почему, товарищ генерал?
— Не могу. Должен для пользы дела поспать.
— А через сколько же вы сможете с нами поговорить?
