все растут. Лян идет рядом с камерой. Когда восстание боксеров выплеснулось против Благовещенска, русские отреагировали вторжением в Маньчжурию, где сравняли Айгун с землей. На фотографиях нет ничего, кроме разгромленных глиняных укреплений. Героические, но неумелые солдаты и граждане часто гибли на месте, и залы музея преображаются в воссозданный город обломков и пламени. Его жители – восковые фигуры, умирающие в мелодраматическом сопротивлении среди заваленных трупами руин. Старуха сжимает памятную доску мужа; солдаты размахивают устаревшими алебардами и палашами.
А как же массовое утопление китайских жителей Благовещенска – ужас, который замалчивается в российском музее? На миг мне представляется, что здесь тоже о нем умалчивают или даже забыли. Однако ближе к концу маршрута открывается огромная обвиняющая диорама. Толпа вокруг меня смотрит на нее, словно оцепенев. Сцена в Айгуне изображала жертв, убийцы которых были всего лишь силуэтами на дальнем конце улиц; здесь же казаки – словно нарисованные в бешеном исступлении – бессердечно принимаются за работу. Тщательно вылепленный передний край, усеянный телами и брошенной одеждой, сливается с огромным холстом, где, насколько может видеть глаз, людей расстреливают, бьют палками или рубят топорами. Где-то женщины, мужчины и дети пытаются вымолить пощаду или тщетно сопротивляются, но в конце концов сливаются в толпу отчаявшихся тел, прижатых к реке. Сам Амур, плещущий вокруг их голов и рук, расплывается от холодно прорисованных волн до горизонта, где лежит безнадежно недосягаемый китайский берег. Пока мы смотрим, начинается светозвуковое представление. Сцена темнеет, бледный прожектор выхватывает отдельные злодеяния. Под бесплотные крики и ржание встающих на дыбы лошадей мрачный голос ведет свое повествование. Число погибших возросло до шести тысяч.
Когда мы уходим из музея, никто из молчащих посетителей не встречается со мной взглядом.
* * *
Лян говорит, что его с детства учили, что Айгунский договор был навязан угрозами и так же недействителен, как и те, что создали британский Гонконг или японский Тайвань. Настоящим был только Нерчинский договор 1689 года, по которому к Китаю перешел весь бассейн Амура.
Такое обучение продолжается и сегодня – словно Китай официально стремится к примирению, но учит молодежь совершенно другому. Позже в России обнаружится скандал в интернете – какой-то житель Благовещенска жалуется на устаревший школьный учебник, где говорится, что Амур был захвачен силой. Он кипит: не знал, что живу на китайской земле. Россия не принуждала Китай, она просто «извлекла пользу» – и Амур вернулся к законному владельцу.
Такая чувствительность может дойти до паранойи. Российская граница до сих пор излучает страх. Мне даже приходит в голову, что совместные военные учения с 300 000 русских солдат и скудным китайским контингентом были не сколько сигналом для Запада, сколько завуалированным предупреждением Китаю о силе, которая может появиться у его порога.
У Ляна есть друзья в Айгуне, но он не может точно вспомнить, где живет семья Ванов. Мы бродим по улицам, где бегают дети и напуганные собаки, и случайно натыкаемся на их дом. Айгун начали возрождать век назад, но эта пожилая чета не знает, когда их предки пришли сюда с юга. По случаю Золотой недели их колени заняты внуками. Бабушка в блузке с блестками балует их сластями. Она бодра и наблюдательна, ее муж угасает. Мы с Ляном усаживаемся на кан – традиционную кирпичную платформу, которая подогревается изнутри, а члены семьи мелькают, заливаясь смехом. Нас угощают вишней, клубникой и арбузом. Они говорят, что жизнь тут сейчас лучше, чем в городе: там мало работы. Земляной пол покрыт новым линолеумом, где играют дети; на крашеном шкафу поставлен большой телевизор. Двор завален кукурузой, а с карниза свисают связки красного перца.
Похоже, нет никаких проблем, что я с Запада. Я – некое экзотическое дополнение к их празднествам (пытаюсь говорить на китайском) и объект добродушных подшучиваний. Пухлая дочь с английской надписью «Бесконечность» на футболке спрашивает меня, где находится Лондон; ее муж звонит собственной восьмилетней дочке, ребенок спрашивает, сколько мне лет, заливается смехом; я говорю, что она красивая, и она исчезает из виду. Бабушка и дедушка меж тем тоже шутят – над возрастом, над количеством оставшихся зубов (немного), и что они не могут есть. Старая дама дарит мне расческу, поскольку мои волосы стоят торчком; я протягиваю ей брелок для ключей с миниатюрным автобусом, и она смеется, что приедет на нем в Лондон.
Когда Лян находит автобус, идущий на восток, уже почти ночь. Но воздух еще теплый, и за нашим окном мягко светятся дома по сторонам. Эту приречную дорогу Лян не знает, а я даже никогда не слышал, чтобы тут кто-нибудь путешествовал. Я читал, что граница ощетинилась оружием, как на русском берегу, и жду, что нас развернут или арестуют. Ляну я этого не говорю – чтобы не ронять его дух. Однако пока наш автобус мчится сквозь тьму, мы не встречаем ни одного полицейского поста или пропускного пункта; машин тоже практически нет. Через час мы добираемся до маленького городка Дауцзяцзы и устало идем на ночлег.
Я слышал, что Дауцзяцзы – последнее пристанище маньчжурского языка, когда-то бывшего официальным языком империи, насчитывавшей почти треть населения мира. За короткие минуты прогулки я воображаю изменившиеся лица, другое прошлое. Происхождение маньчжуров связано с полукочевыми племенами чжурчжэней, и Амур был северной границей части из них – так называемых диких чжурчжэней. В 1644 году чжурчжэни штурмовали Великую стену, свергли находившуюся в упадке династию Мин и создали государство, превосходившее любую китайскую империю, существовавшую ранее – империю Цин. Даже после того, как местоположение правительства переместилось на юг, в Пекин, маньчжуры сохраняли яростную ностальгию по своей родине, почитая ее – даже когда покидали – как землю почти священной чистоты и страну драгоценного женьшеня, мехов и золота. Растянув на 1300 километров Ивовый палисад [74] из насыпей и деревьев через большую часть северо-восточного Китая, они попытались оградить эту территорию от иммиграции с юга, так что Маньчжурия (это западный термин) осталась заброшенной на десятки лет, а гарнизоны вдоль Амура оказались в неутешительном положении. На протяжении восемнадцатого века регион превратился в «китайскую Сибирь», куда ссылали преступников и опальных чиновников. Однако к моменту прекращения Маньчжурской династии в 1911 году этнические китайцы уже давно проникли в эти плодородные низменности и настолько растворили маньчжурское население, что путешественники не могли уловить разницы.
В Дауцзяцзы, где мы с Ляном ищет в темноте гостиницу, высотные многоквартирные дома кажутся такими же безликими, как и пригородах Хэйхэ. Лян восхищается этими квартирами для семей с одним ребенком (по его словам, тут
