Письмо
12 декабря 1997 г.
Том! Забавный со мной приключился «фокус». Я поехала с «Медеей» в Алма-Ату на 2 спектакля. Очень просили. Ехать не хотелось, и я запросила двойной гонорар. Прилетаю. Играю первый спектакль. В зале тишина: «муха не пролетит». Правда, почему-то сидят все в шапках. Восток! После последних слов я под жидкие аплодисменты ухожу со сцены. Ко мне подбегает администратор и умоляет продолжать 2-е действие. Я ему говорю, что моноспектакль больше 1,5 часа не бывает, и там у меня явный конец. Но публика, заплатив, видимо, большие деньги за вход не расходилась. Я попросила радиста микрофон на авансцену и, закончив последние слова спектакля, взяла микрофон и в него от начала до конца весь спектакль с другой интонацией. И мой осветитель давал другой свет и, конечно, менялись мизансцены. В конце публика кричала «браво». Из чего я делаю вывод, что они слова не слушают или не понимают (они все-таки казахи), и поэтому этот эксперимент прошел. Но теперь дальше Урала я не ездок.
Вообще, Том, с годами я начинаю понимать, что с «публикой» можно делать что угодно, если имеешь над ней власть, т. е. первоначальный «ключ» для их внимания.
Том, в Алма-Ате сидел один человек из Австралии – Юри Мэттью (он в свое время выпустил книжку – переписку Нуриева – не знаю, фальсификация это была или нет). Он что-то писал во время моей репетиции, а потом прислал забавное Письмо. Я Вам его отксерокопирую где-нибудь и пошлю.
Мне обязательно надо было с кем-то поделиться этим случаем, а в России я об этом, чтобы не обидеть Алма-Ату, рассказывать не могу.
Хотя… Как-то Эфрос, когда я его спросила, в чем заключается режиссерская профессия, ответил, что надо в репетициях актерам говорить и повторять одно и то же, пока не поймут.
А Вы как читаете лекции? По кругу? Вот такие вот дела!
Обнимаю Вас.
Алла Демидова.P.S. Том, вот эти отсканированные странички: «Алла Демидова: Портрет вслух». 1997. Юри Мэттью
ПЕРВАЯ ГЛАВА ДЛЯ КНИГИ:
«ВСТРЕЧА»
Я сижу один в зале. Началась репетиция. Через несколько часов будет «Медея» одного актера. На сцене она и несколько рабочих сцены. Она вошла и началось «первое отделение ПРО-МЕДЕИ». Метут мусор. Пыль. Разговоры. Мигает свет, трансформирующий лица и жесты. В зале провал темноты. Я здесь и смотрю на сцену.
Прошло несколько минут, и ее духи заполнили сосуд сцены и ее пантомимы из обрывков фраз. «Мне нужен ПРОСТРЕЛ. Меня смущает ЧЕРНОЕ ПРОСТРАНСТВО. Оно мне не нужно», – поясняет она вокруг себя. Я чувствую, Вы думающий человек», – звучит комплемент для осветителя. Что бросается в глаза о ней? Пожалуй, лаконизм и самоконтроль в языке, тембре и движениях. Это так. Эта элитная женщина состоит из двух указательных пальцев вместе, ходьбы на цыпочках и черных очков. Такой она подает себя, отгораживаясь от незнакомцев. Она не любит, когда ей заглядывают в глаза. Это все на людях. «Ради Бога, извините, что так резко! Но у нас очень, очень много работы. Я работаю босиком». Эти слова идут друг за другом, как мысли «вслух». Если видит: поняли ее «идею», то прекращает движения «наощуп» и снимает очки. Теперь она стала другой. Начинаются слова о себе. Это как бы остальное. И это вполушепот… полушепотом. «Я работаю на БЕЛОМ и босиком. Я Вам не испачкаю». И поясняет: «Тут достаточно ЧИСТО». Звучит работа и тревога за опрятность для театрального действа.
Она любит стоять скрестив руки за спиной. Говорит без торопливости. Любит держать левую руку на бедре. Другая рука висит независимо от тела. Поза тела изменчива, живет как бы сама по себе. Голова делает свое дело и не контролирует абрис лица.
Терпеть не может что-либо повторять. Открыто раздражает ГЛУПОСТЬ. Часто жалуется на недопустимую трату времени вокруг. Ловлю себя на мысли, как молчаливый собеседник, что любой ее вопрос в лицо – это провокация в добром смысле. Многоликий ответ звучит, как «догадка» от «совместного» обдумывания предмета спора или особого внимания.
Организуя свое пространство на сцене, она ничего не объясняет. Бесценные шелка и блестки обвивают потертые колонны «театральной бижутерии» из фа неры и лома. Так рождается спектакль, посвященный гениальному Сергею Параджанову, кто был учителем и ПРЕДТЕЧЕЙ Андрея Тарковского. Их любовь совершала Подвиги и Чудеса кино 20 века. Только они и остались в вечности и стали бессмертными.
Я вижу, как великая актриса обживает и обживает эту сцену. Ведь она в этом городе всего несколько часов.
Вот и пальцы ощупывают вещи, согревают углы, гвозди и складки ткани на полу подмостка, что сделан под наклон в сторону скорых на приход зрителей. Она сосредоточена на своих ощущениях. Она упорно и скрупулезно организует и энергизирует теперь уже свое ПРОСТРАНСТВО для своей «МЕДЕИ». Ее фигура пластична. Изгибы рук и ступни ног почти привыкли к новому месту – странницы. Ладони разглаживают разбросанные одежды Медеи, вспенивают газ «будущего пожарища» из шелка… на теле обреченной невесты для «двойного вдовца». Все приближается неизбежно, но это вскоре и только тогда… Когда она возвратится… назад сюда.
Все лаконично, размеренно и безошибочно от ума. На лице – твердость. В глазах – отстраненность. Стоит прямо и статно. Короткая шея выдает сутулость. Возраст берет свое. Трудно быть сверстницей умерших гениев – близких друзей. Законы жизни и время не в конфликте с ее внутренним настроем и ощущением окружающего мира. Комментирует: «Прекрасно. Спасибо». Вот и все осветители ушли. Она легла на сцене… в полумраке. Я вижу, она никогда не встает на корточки. Либо на коленях, либо гнется в поясе до земли. Кисти рук, запястья и пальцы ног танцуют в ритме ритуального символа. Так перевоплощается тело «Медеи», спектакля и человека в возраст тысячелетий. Предметы обретают гармонию. Они разложены вокруг по рецепту, который она знает через догадку и наитие. Озарение идет от небес, что неведомы для соглядатаев. Мир Аллы Демидовой предметен. Предметы живут формой. Цвет и свет миксирует тембр голоса. Наследие Сергея берет вверх, когда ее сердце перевоплощается… но здесь тайна. Здесь нет слов. Их смысл не назван и понятен избранным. «До встречи в Москве», – прошу я.
Январь 1998 г.
Том! Простите, что пишу на этой бумаге. Я живу в доме – полупустом. Есть кровать, стол, диван, кресло, шкаф и несколько посуды. Все. У хозяйки этой квартиры есть другой дом, а здесь живут ее друзья, когда приезжают в Париж. Вот – я тут. Прилетела я в Париж 31 декабря под Новый год. Дело в том, что 1 января было 40 дней со дня смерти моей приятельницы Ирэн Лорти, которую я любила. По этому случаю была панихида в русской церкви и поминки – ужин.
А дальше меня Париж завертел: то я смотрела какие-то неинтересные спектакли – символические пьесы, поставленные реалистическим ходом; то бегала по гостям – здесь много русских художников, которых я знала еще в Москве; то смотрела в толпе какие-то выставки – французы ужасно любят ходить по знаменитым выставкам, а я терпеть не могу толпу. Сейчас, например, открылся египетский зал в Лувре – так там не продохнуть. Благо у меня была машина – мне ее дали на время.
30 декабря Маквала пела «Аиду» в Большом, я, конечно, была в зале. Она с возрастом стала лучше петь. Это странно для сопрано, но она – уникум.
31-го вечером встречали Новый год у приятелей дома. Это очень хороший художник Борис Заборов с женой. Там же были Отар Иоселиани с женой Ритой и какая-то пара из Израиля. Очень было мило. С Отаром у нас вечные пикировки: грузины – русские… Рита была на моей стороне. Они меня отвезли в 4 часа утра домой. В это время «весь Париж» решил разъезжаться по домам. Они – муравьи – живут временно скопом.
Том! Я сожгла здесь свою кредитную карточку.
Том, Вы меня простите, что я из-за своего идиотизма заставляю Вас заниматься моими делами. С этой карточкой получилось какое-то наваждение: я думала, что эта старая карточка, и чтобы она мне не мешалась, я ее решила уничтожить, т. е. сжечь. Она, надо Вам сказать, очень трудно горит, и от нее ужасный запах, и когда она у меня, наконец, загорелась – я увидела цифру нынешнего года. Ну не дура, а?
В феврале я буду в Москве. А Ваш приятель, который привезет новую карточку, говорит немного по-русски или по-французски? Потому что английский я так и не выучила. Видимо, на той полочке мозга, где запоминаются новые слова, у меня тексты спектаклей и поэзии. «Раствор» перенасыщен. Но с французским у меня более или менее неплохо, и я им обхожусь. С Терзопулосом поедем в апреле в Южную Америку в Колумбию играть наши спектакли «Медею» и «Квартет». Надоело мне очень их играть, но что делать – это основной мой заработок. Теодор меня заманивает в новый проект – делать с Пекинской оперой «Гамлета», я – Принц Датский. Как Вам это нравится? По-моему, похоже на авантюру. Надо будет жить месяц в Пекине. Но это в следующем сезоне, так что надо еще дожить. Театр мне надоел. Вернее, глупа публика, которая ничего не понимает, а умные люди в театр сейчас не ходят.
