Я сказал раройцам, что на уединенном острове Мангарева, лежащем ближе к острову Пасхи, люди никогда не строили лодок, а вплоть до наших дней пользовались большими паэ-паэ. Это было новостью для стариков, зато они знали, что их предки тоже ходили на больших паэ-паэ, но они со временем вышли из употребления, осталось только название да легенды о паэ-паэ. Давным-давно, добавил старейший, паэ-паэ называли еще ронго-ронго, но теперь это слово забыто. А в древних сказаниях упоминаются ронго-ронго.
Интересное слово! Ибо Ронго (на некоторых островах произносится «Лоно») – имя одного из самых славных родоначальников полинезийцев. Предания подчеркивают, что он был белым и светловолосым. Когда капитан Кук впервые прибыл на Гавайи, островитяне встретили его с распростертыми объятиями, решив, что это не кто иной, как их белый сородич Ронго после долгого отсутствия вернулся с родины предков на таком большом парусном корабле. А на Пасхе словом «ронго-ронго» называют загадочные письмена, секрет которых был утерян, когда умерли последние «длинноухие», владевшие этой письменностью.
Старики могли без конца говорить о Тики и ронго-ронго, а молодых интересовала китовая акула и наше плавание через океан. Но нас ждало угощение, к тому же Теке надоело быть переводчиком.
Все жители деревни подходили по очереди поздороваться с нами. Мужчины чуть не выдергивали нам руку из плеча, бормоча «иа-ора-на», девушки выходили с лукавинкой во взгляде и смущенной улыбкой, старухи тараторили, хихикали и с любопытством разглядывали наши бороды и кожу. И все относились к нам так дружелюбно, что вавилонская смесь языков не могла служить помехой. Скажут нам что-нибудь непонятное по-полинезийски, мы отвечаем по-норвежски и вместе хохочем. Раньше всего мы запомнили слово «нравится», а так как при этом достаточно было показать на то, что нам нравилось, и вы тотчас получали желаемое, все было чрезвычайно просто. Если же, произнося «нравится», сморщиться – это означало «не нравится». Этим запасом слов вполне можно было обойтись.
Как только мы познакомились со всеми ста двадцатью семью жителями деревни, для обоих вождей и нашей шестерки был накрыт длинный стол, и девушки начали подавать всякие лакомые блюда. Пока одни накрывали, другие принесли венки – большие повесили нам на шею, маленькие надели на голову. Цветы упоительно благоухали и приятно освежали кожу. И вот начался пир по случаю встречи, пир, который кончился, лишь когда мы покинули остров. От одного вида такого угощения у нас слюнки потекли. Стол ломился под тяжестью жареных поросят, цыплят, уток, свежих омаров, полинезийских рыбных блюд, хлебных плодов, папайи и кокосового молока. Мы набросились на угощение, а раройцы для нашего увеселения пели песни, и девушки танцевали вокруг стола.
Ребята чувствовали себя отлично, и, наверно, у нас был потешный вид, когда мы, увенчанные цветами, тряся длинными бородами, расправлялись с кушаньями. Вожди не меньше нашего наслаждались жизнью.
После трапезы началось роскошное представление. Раройцы решили показать нам все свои танцы. Нас и вождей рассадили в первом ряду «партера», затем вышли два гитариста и, присев на корточки, забренчали настоящие полинезийские мелодии. В кольце зрителей, которые пели, тоже сидя на корточках, появились, вращая бедрами, танцоры в два ряда – женщины в шуршащих юбках из пальмовых листьев и мужчины. Запевала веселая пылкая толстуха, у которой была только одна рука: вторую отхватила акула. Поначалу танцоры нервничали, держались как-то принужденно, но, убедившись, что гостям с паэ-паэ по душе старинные полинезийские пляски, повели себя проще. В ряды танцоров встало несколько человек постарше, они превосходно владели ритмом и искусно исполняли танцы, несомненно ставшие редкостью. И чем ниже склонялось солнце, тем более темпераментной становилась пляска и росло ликование зрителей. Нас уже не воспринимали как чужих, мы стали для них своими и веселились со всеми заодно. Программе не было конца, один захватывающий номер сменялся другим. Вот группа молодых мужчин села в плотный круг у наших ног. По знаку Тупухоэ они принялись отбивать такт ладонями по земле. Сперва медленно, потом все быстрее и стройнее, и вдруг к ним присоединился барабанщик, который колотил двумя палками по выдолбленной сухой колоде, извлекая из нее резкий, сильный звук. Наконец ритм достиг нужного накала, и зазвучала песня, а затем в кругу внезапно появилась девушка с венком на шее и цветком за ухом. Босые ступни и согнутые колени задавали ритм, бедра вращались, и руки извивались над головой – словом, настоящий полинезийский танец. Она великолепно танцевала, и все принялись отбивать такт кулаками.
Еще одна девушка вбежала в круг, за ней третья. Они двигались поразительно гибко, в безупречном ритме, скользя, будто тени, друг около друга. Глухие удары о землю, звонкая барабанная дробь и песенное сопровождение наращивали темп, и танец становился все стремительнее. Зрители старательно подпевали и хлопали в лад.
Древняя Полинезия ожила перед нами. Мерцали звезды, мерно качались пальмы. Долгую теплую ночь наполняло благоухание цветов и пение цикад. Тупухоэ, сияя всем лицом, хлопнул меня по плечу.
– Маитаи? – спросил он.
– Э, маитаи, – ответил я.
– Маитаи? – повторил он, обращаясь к остальным.
– Маитаи, – дружно отозвались они, и никто не морщился.
– Маитаи, – кивнул Тупухоэ, показывая на себя: ему тоже нравился праздник.
Даже Тека был доволен. И он сказал нам, что впервые белые видят пляски жителей Рароиа. Все быстрее, быстрее мелькали барабанные палочки и хлопающие ладони, от них не отставали песня и танец. Одна из танцовщиц остановилась перед Германом и, продолжая плясать, протянула к нему извивающиеся руки. Герман усмехнулся в бороду, не зная, как реагировать.
– Принимай вызов, – прошептал я, – ты ведь хорошо танцуешь.
И, к неописуемому восторгу толпы, Герман вошел в круг, слегка присел и начал извиваться, как того требует хюла. Бурное ликование! Скоро Бенгт и Торстейн тоже пошли плясать. Не жалея пота, они старались не отстать от бешеного ритма. Но вот стук барабана перерос в сплошной гул, три солистки, трепеща, как осиновый лист, опустились на землю, и тотчас барабан смолк.
Выступление моих друзей вызвало всеобщий восторг, и настроение публики поднялось еще выше.
Следующим был исполнен танец птиц – один из древнейших ритуалов Рароиа. Мужчины и женщины двигались в два ряда, изображая две стаи птиц. Дирижер танца, который носил звание вождя птиц, исполнял замысловатые движения, но в самом танце не участвовал. Когда номер кончился, Тупухоэ объяснил, что он был исполнен в честь плота и будет теперь повторен, но уже со мной в роли дирижера. Я успел подметить, что главной задачей дирижера было издавать дикие вопли и скакать вприсядку, вращая бедрами и размахивая руками над головой, а потому, надвинув на лоб венок, смело вышел на сцену. Глядя на мои коленца, старина Тупухоэ от хохота чуть не упал со скамейки. Музыкальное сопровождение было не ахти какое, так как хор и оркестр хохотали не меньше вождя.
После этого все пошли танцевать, и стар и мал. Барабанщик со своим ансамблем снова заиграли вихревую хюлу-хюлу. Первыми в круг вошли девушки и задали бешеный ритм, затем стали по очереди приглашать нас; остальные сами, без приглашения, присоединялись к танцу, часто-часто подпрыгивая и извиваясь.
Один Эрик сидел как вкопанный, сырость и ветер на плоту вызвали к жизни его старый радикулит, и теперь он важно восседал на скамейке, дымя трубкой, будто старый шкипер. Тщетно девушки пытались заманить его в круг. В широченных штанах из овчины, которые выручали его ночью в холодном течении Гумбольдта, голый по пояс и с окладистой бородой он был вылитый Робинзон Крузо. Юные красавицы и так и этак его улещивали – все напрасно. Увенчанный цветами Эрик знай себе с серьезным видом попыхивал трубкой.
Но тут в круг вышла рослая мускулистая матрона. Она кое-как изобразила несколько па хюлы и решительно подошла к Эрику. Он испуганно воззрился на нее, но амазонка с обольстительной улыбкой схватила его за руку и сдернула со скамейки. Чудесные штаны Эрика были надеты мехом внутрь, и сзади из дыры выглядывал белый клок, вроде заячьего хвоста. Держа в одной руке трубку, а другой прижимая больное место, Эрик нехотя побрел за дамой. Когда он запрыгал под музыку, ему пришлось отпустить штаны, чтобы поймать спадающий с головы венок, однако тут же он опять схватился за штаны: они поехали вниз под собственной тяжестью. Ковыляющая перед ним толстуха представляла собой не менее потешное зрелище, и мы хохотали как сумасшедшие. И вот уже все бросили танцевать, хохочут, так что пальмы трясутся. Только Эрик с партнершей-тяжеловесом продолжали грациозно подскакивать, пока хохот не сморил хор и оркестр.
