Это было официальное признание. Ободренные энтузиасты подготовили аппаратуру и пустили такую же систему на второй печи. Показывая акт, который Торчинский бережно хранит в папке, спрятанной в рабочем столе, он с усмешкой говорит:
— Живем, дышим, побеждаем, — голос его сразу крепчает, — будем побеждать! Я уверен, получим теперь более внушительные результаты. Тогда опыт автоматизации теплового режима, нашего первого шага, можно будет обобщить и сделать смело второй шаг — приступить к автоматизации технологического процесса сталеварения и начать его с завалки мартеновской печи…
Он произносит это убежденно и уверенно, глаза его светятся большой радостью.
Инженер Торчинский — человек, одержимый своей благородной идеей, — не остановится на полпути. Он так же, как раньше, приходя в мартеновский цех, наблюдает за работой сталеваров. Как еще тяжелы условия их труда! Так не должно быть в наше время. Сейчас работают у мартена четыре человека, а должен стоять один сталевар. В этом конечная цель автоматизации мартеновского производства.
— Я лелею мечту и вижу не только отдельную самоуправляемую печь, а весь мартеновский цех. Ведь управляем же мы сейчас мощными электростанциями. А в мартеновской печи еще много дубинушки…
Двумя тонкими, с синими прожилками пальцами Майор Александрович трет переносицу, словно это помогает сосредоточиться на какой-то важной мысли.
— Сейчас делом автоматизации занимается кучка людей, а надо, чтобы проблемы ее на заводах разрабатывались большими коллективами инженеров и практиков. Надо иметь хорошую техническую базу на месте, чтобы можно было действительно решать насущные нужды автоматизации и не только идти в ногу с нею, но и опережать ее. Без этого немыслим технический прогресс…
Усталое лицо Торчинского преображается. Даже большое личное горе, которое он пережил недавно, отступает перед тем большим, чем горит день за днем, год за годом его душа. И, как бы угадав мою мысль, Майор Александрович говорит:
— Теперь душа согрета и никакие скептики не страшны. К черту их, — и счастливо смеется, глаза его молодо и задорно блестят.
— Не так давно на комбинате побывал начальник цеха КИПА из Новой Гуты. Человек он оказался грамотный, тонко разбирающийся в нашем деле. Заинтересовался комплексной автоматизацией на десятой печи. Сделал наброски в блокноте, записал очень много о нашем опыте. Я спросил его:
— Видели ли что-нибудь подобное в других странах?
— Принцип совершенно новый, — ответил он и попросил у нас чертежи. Мы, конечно, приготовили их и отправили по адресу через наше министерство, — и Торчинский с гордостью добавляет: — По комплексной автоматизации мартеновских печей нас еще никто не опередил за рубежом…
Мы вышли из цеха, где беседовали, поднялись на воздушный пешеходный виадук, пересекающий заводскую территорию, изрезанную железнодорожными горячими путями и автомобильными асфальтированными дорогами. Внизу шмыгали, гремя и саксофоня, грузовики и легковые машины, куцые паровозики-«кукушки», развозившие в чугунных рубахах-изложницах, пылающую солнцем жидкую сталь.
Отсюда, с высоты виадука, открывалась широкая панорама комбината. Влево уходили восемь домен-сестер, затянутых черным облаком пыли. Где-то за ними возвышалась ступенчатая гора.
Вправо тянулись грузные корпуса прокатных цехов, а рядом с ними отчетливо проступали на фоне белой-белой горы, напоминающей юрту, ажурные переплеты, каркасов и ферм вновь строящегося слябинга.
Упругий ветер дул с этой, западной стороны города. Торчинский шел спокойно, постукивая ботинками по деревянному настилу, приподняв меховой воротник своего полупальто. Он чуточку сдержал шаг.
— Красиво-о! — с восхищением сказал он, словно все, что так живописно раскинулось перед ним, видел впервые. — Почти двадцать пять лет любуюсь и не надоело. Завод и город растут, меняется и картина, всегда что-нибудь новое увидишь. Ветерок свежеет, будет морозец. Хорошо-о!
Майор Александрович ускорил шаг. Навстречу нам торопливо бежали с поднятыми воротниками, с глубоко натянутыми шапками рабочие. Виадук гудел под ними. Шла вечерняя смена. Многие, проходя мимо, приветливо кивали Торчинскому.
И было приятно сознавать, что инженера Торчинского знают на комбинате, где работают несколько десятков тысяч рабочих, что этот, внешне ничем не примечательный человек не затерялся бесследно в большом потоке магнитогорских металлургов.
1957 г.
С. Гершуни
ЗЕМЛЯК
Стихотворение
Развеян ветром горький запах дыма,
И смыты ливнями следы былых атак…
Как повесть братской дружбы нерушимой,
Стоит на пражской площади земляк.
Над ним роняет стройный тополь вату,
И шелестит раскидистый каштан.
Его приветствуют прохожие солдаты,
Приподнимает шляпу ветеран.
На мир глядит он гордо с пьедестала.
Гудки над светлым городом плывут,
И дети сыну Южного Урала
Цветы к подножью бережно кладут…
Но не забыли броневые плиты
Дыханье героических ночей,
Прохладу рудников горы Магнитной
И жар прославленных челябинских печей.
Бессонные, упорные недели
Под сводами бетонными цехов,
Где танк из острой ненависти сделан
Руками матерей и вдов…
В огне боев родное знамя братства
Пересекало тысячи дорог,
И не было нигде таких препятствий,
Чтоб наш земляк преодолеть не мог…
И вот на площади старинной Златой Праги,
Где видел Гуса уличный плитняк,
Как повесть прочной дружбы и отваги
Стоит земляк…
На пестрые потоки многолюдья,
На хоровод играющих детей
Из дула неподвижного орудья
Гладит семья спокойных голубей,
В. Машковцев
СЛЫШИШЬ ЛИ, ФРАНЦИЯ?
Стихотворение
Тополя за окошком вагонным бегут,
Где-то в сумраке тонет станция…
А тревожные думы
мне спать не дают,
Слышишь ли, Франция?
Электрический свет на газету лег,
Спят в Москве и в Париже дети.
Ты не знаешь, как я от тебя далек
И как близок в минуты эти.
Звезды яркие мирно ползут по стеклу,
То, что дорого мне, вспоминаю.
Пер-Ляшез я не видел,
не видел Сен-Клу,
Но твоих коммунаров знаю.
Я твою «Марсельезу» знал наизусть
И носил ее в школьном ранце я.
Мы с тобою не виделись, ну и пусть…
Я люблю тебя, Франция!
Не берусь я задачи большие решать,
Но мне дорого счастье людское.
Твой рабочий
Бастилию шел разрушать,
А сейчас что же это такое?
Снова жадно читаю газеты листы, —
Много сложного в нашем мире.
Как не хочется верить, что это ты
Подавляешь свободу в Алжире.
Мерный постук колес. Безмятежье. Уют.
Проплывает за станцией станция…
А тревожные думы
мне спать не дают,
Слышишь ли, Франция?
После собрания бой между мастерами продолжался в будке газовщика. Невысокий, располневший Шерабурко то застегивал полушубок и шел к двери, то вдруг, повернувшись, снова расстегивал его, отбрасывал полы назад, словно они мешали ему разговаривать, и опять начинал кричать на своего сменщика Степана Задорова. Кричал так, что широкое лицо наливалось кровью, а седые лохматые брови топорщились.
— Рекордом блеснуть захотел, — наступал он на Степана. — Три тысячи тонн сверх плана! О, як сиганул!..
— Да, Кирилл Афанасьевич, за месяц три тысячи тонн. И дадим!
— Сначала дай, а потом хвастайся. У нас на Украине говорят: «Не кажи гоп, поки не перескочив»… Или ты думаешь, достаточно сказать «я добьюсь!» — и чугун сам в ковш польется. Чугун сделать надо!
— Сделаем. В прошлом месяце дали две тысячи тонн? Дали. Печь может дать и больше металла, чем давала. Коллектив это понимает, потому и согласился с моим предложением. Только вы…
— Коллектив! А я мастер или нет? Или со мной можно и не считаться — устарел, поседел, да?
— Кирилл Афанасьевич, послушай…
— Нет, друг! Если уж я для тебя теперь никто, тогда действуй. Сам покажи свои резервы.
— Мы все вместе покажем. Организуем дело по-новому. А почему бы и нет? Это вы, старики, боитесь нового…
— Брехня! — перебил Степана Шерабурко.
— Нет, Кирилл Афанасьевич, это правда. Факты налицо. Видите, что опыт ваш стареет, отмирает, а новому учиться надо. Это — трудновато. Вот и обороняете старое, сопротивляетесь.
