Ровно в девять часов 27 июня на стол Блейхмана легли тщательно продуманные и скорректированные планы переподготовки слушателей в условиях военного времени. Начальник сказал одобрительно:
— Узнаю ваш опыт и эрудицию, Сергей Гордеевич. И успели вы с этой работой как раз вовремя. Звонил директор Эрмитажа академик Орбели: помощь музею требуется незамедлительная. Работать придется ночами.
В ту, первую ночь вызвались идти в Эрмитаж больше ста слушателей. Старенький, сгорбленный служитель с копной седых волос, заметно волнуясь, попросил Голубева:
— Уж вы, товарищ начальник, предупредите, пожалуйста, своих подчиненных, чтоб они… того… поосторожнее обращались с экспонатами. Красота-то ведь бесценная, нетленная… Восемнадцатый век…
— Смею вас уверить, — улыбнулся Сергей Гордеевич, — что наши люди понимают и умеют беречь красоту. Можете не волноваться.
Но когда стали снимать первые картины, сердце его все-таки дрогнуло: сколько раз стояли они с Лелей здесь, в этих самых залах, перед полотнами кисти великих мастеров! Стояли замерев, затаив дыхание, душою прикасаясь к невыразимо прекрасному, созданному гением человеческим. И вот теперь красота эта заколачивается в ящики, переносится в надежные укрытия, которые превращены в своеобразные запасники.
Когда утром повел Сергей Гордеевич своих слушателей по притихшим, построжавшим улицам, видели они, как закладывали мешками с песком и обшивали сплошным дощатым забором памятник Суворову у Троицкого моста, как маскировали Колонну Славы на площади Урицкого. Город преображался на глазах, надевал защитную форму, становился фронтовиком.
В стремительном калейдоскопе событий, в знойном предгрозовом мареве будто листочки отрывного календаря промелькнули для Голубева июльские дни. Все чаще в кромешной тьме августовских ночей завывали сирены воздушной тревоги. Все ближе, явственнее доносились откуда-то со стороны Тосно глухие раскаты артиллерийских дуэлей, и багровые сполохи зловеще озаряли небо над настороженно-темными проспектами и площадями Ленинграда. В одну из таких ночей, вернувшись из штаба пожарной службы, Сергей Гордеевич сказал, как отрубил:
— Завтра в Свердловск отправляется последний эшелон с женщинами и детьми… Постой, Леля, не перебивай! Я знаю обстановку на фронте и говорю тебе: послезавтра может быть поздно. Немцы — у ворот города.
Она подчинилась необходимости. Это была их первая разлука за двадцать лет.
А события продолжали развиваться с угрожающей быстротой: группа немецко-фашистских армий «Север» захватила Шлиссельбург, блокировала Ленинград по Неве до Колпина, Ижоры, Ладоги, Парицы… Стальной удавкой захлестывалось блокадное кольцо.
В те дни Голубев записал в дневнике, который регулярно вел с самого начала войны:
«6.09.41. Враг все ближе. Вынуждены воевать, отстаивать город. Начальник политотдела Тимошенко уже четыре дня как на фронте. Туда же ушел Куликов, наш физрук. Начальник техникума Блейхман назначен комиссаром одного из полков. Сегодня уходят на Кировские острова и в Новую Деревню наши два батальона».
…Они уходили тогда с Московского проспекта, прямо от стен ставшего родным техникума. Завидев среди провожатых Голубева, подошел к нему земляк с Красной Пресни Щеголев. Всегда улыбчивое лицо молодого человека серьезно, и весь он — большой, как-то по-особенному ладный в полном боевом снаряжении — показался Сергею Гордеевичу двойником бойца с плаката, призывавшего отстоять колыбель революции от фашистского нашествия.
— Помните наш разговор в первую ночь войны, товарищ подполковник? Вы правильно тогда говорили: каждый сейчас должен находиться на том месте, которое ему определят. Вот и я дождался своего часа. Хотели они, гады, драки — будет им драка. И знаете, для меня теперь Новая Деревня — то же, что Пресня родная. И вы мне сегодня вроде бы за батю…
Он помолчал несколько мгновений, поправил и без того аккуратно пригнанную скатку, вздохнул неожиданно совсем по-детски:
— Ну, не поминайте лихом, товарищ подполковник. Может, и свидимся еще когда на Пресне…
Последние его слова прозвучали полувопросительно, и от этой интонации защемило вдруг сердце. Но ответил Сергей Гордеевич, как всегда, твердо:
— Иди, сынок, иди за наше правое дело, за Ленинград, за Пресню. А мы уж здесь постоим…
И это не были просто слова. Те, кто не уходил на передовую, знали: для них очень скоро весь город станет фронтом. Вопрос только в том, как скоро? И ответ на него пришел даже быстрее, чем многие ожидали. Буквально через день, восьмого сентября, воздушная армада фашистов нанесла первый с начала войны, невероятной силы бомбовый удар по Ленинграду.
Когда уехала Леля, Сергей Гордеевич окончательно перешел на казарменное положение, переселился в свой кабинет на Московском проспекте. В тот памятный день ему, как обычно, довелось управляться с массой неотложных дел и в техникуме, и по заданию городского штаба противопожарной службы. Уже под вечер возвратился он к себе, и тут стоявший на этажерке репродуктор монотонным голосом диктора возвестил: «Граждане, воздушная тревога!»
Настороженную тишину разорвали хлесткие, гулкие очереди скорострельных зениток. В коротких паузах между ними явственно услышал Голубев, как приближается, нарастает ухающий, прерывистый гул. «Прорвались!» — мелькнуло в сознании. Он взглянул на циферблат — стрелки показывали 18 часов 52 минуты. И почти тотчас же, покрывая захлебывающееся тявканье зениток, в уши ворвались тяжкие, оглушающие разрывы. Из окна, сколько мог охватить глаз, были видны вздымающиеся к небу аспидно-черные столбы дыма. Они поднимались с территорий завода «Электросила» и фабрики «Пролетарская победа», заволакивали жилые дома на Московском проспекте.
Сергей Гордеевич понял: нанеся первый удар фугасками, фашисты сразу же сбросили тысячи зажигательных бомб. Такой обширный район поражения можно создать, только сбрасывая зажигалки кассетами, по нескольку десятков штук в каждой. При этом отдельные очаги пожаров неминуемо превращались в один мощный огненный смерч, бушевавший на площади в сотни квадратных метров. Он снова взглянул на часы. Бомбометание продолжалось всего семь минут…
Подняв по тревоге личный состав, Голубев уже собирался выбежать из кабинета, когда раздался телефонный звонок.
— Доложите обстановку в вашем районе, — потребовал оперативный дежурный городского штаба пожарной службы.
— Наблюдаю массовые очаги загорания по всему Московскому проспекту. Полагаю, противник применил кассетный способ поражения целей термитными бомбами.
— Приказываю направить две машины с боевыми расчетами на «Пролетарскую победу». Всю остальную технику и личный состав сосредоточьте для ликвидации очагов загорания на Московском проспекте. В ваше распоряжение поступают также команды МПВО этого района.
…Голубев сконцентрировал основные силы — и людей, и технику — на тех решающих участках, где еще сохранялась возможность остановить огонь, не дать ему возможности перекинуться на соседние здания. Поставив конкретные задачи командирам боевых расчетов и дружин МПВО, приказал:
— Расчет младшего командира Изотова и дружинники товарища Никитина остаются в моем распоряжении.
На себя он решил взять самую трудную и, пожалуй, самую опасную задачу — преградить путь огню от последнего горящего здания по Московскому проспекту. За ним начинался каким-то чудом сохранившийся квартал. Во что бы то ни стало нужно было отстоять его.
…На всю оставшуюся жизнь отпечаталась в памяти эта картина: громадный шестиэтажный дом пылал, как свеча. Видимо, в него попало сразу несколько зажигалок. Каждая из них весит всего килограмм, от силы — полтора, но температуру горения они развивают чудовищную — до трех тысяч градусов. И не было ничего удивительного в том, что белесо-оранжевое пламя буквально пожирало даже капитальные межэтажные перекрытия. Оно с торжествующим гулом бушевало в зияющих провалах окон, захлестывало целые марши лестничных пролетов и — что самое страшное — гигантским лисьим хвостом уже обмахивало соседнее здание. На его-то защите и нужно было сосредоточить все усилия. Голубев скомандовал:
— Автонасос на гидрант! Привести в готовность запас рукавов на продвижение! Подготовить две магистральные линии: одну — в очаг, вторую через разветвление на три рукава — на этажи! Ствольщики, вперед!
И люди пошли на огонь. Лицо обжигал нестерпимый жар, в горле саднило от едкого дыма, на воспаленных веках не оставалось ни реснички, но руки мертвой хваткой держали ствол, и мощная струя воды вонзалась в клокочущую, извивающуюся в угрожающих конвульсиях смертоносную багровую массу. Это — тоже бой, тоже атака, где все решают быстрота и стойкость, отвага и умение. И, как всегда в бою, эти слагаемые приносят победу. Нет, огонь еще не совсем укрощен, он еще ярится, но главное сделано: он отступает, а значит, наброситься на новые жертвы у него уже нет сил…
