Л. РЯБЦЕВА: Но он же все равно травмированный эмоционально? Недостаток…
А. ВЕНЕДИКТОВ: Да, наверное, но опять-таки это две стороны медали. Наверное, да. Знаешь, когда ему было пять-четыре, что ли, он очень редко приходил ко мне в кабинет, когда я работал. Но я точно (это технологически, это не эмоционально) откладывал работу и телефонный разговор, который у меня мог быть с кем угодно, клал трубку, выключал компьютер, поворачивался – и мы с ним сидели, сколько ему было надо. Две минуты – две минуты. Час – час. Я точно знал, что, если ребенок ко мне редко приходит, значит, надо все выбросить, остановить всю работу, потому что я перед ним виноват, и попытаться возместить, когда ему надо, а не когда мне надо. У меня это был абсолютно рациональный, а не эмоциональный выбор. Рационально: все отложи и начинай разговаривать. И сейчас точно так же продолжается.
Л. РЯБЦЕВА: О’кей. А когда вы хотите к нему прийти, он действует так же?
А. ВЕНЕДИКТОВ: А я не хочу к нему прийти, у него своя жизнь. Нет, я прихожу, здороваюсь: «Как дела?» Он говорит: «Играю».
Л. РЯБЦЕВА: И все. «Отвали».
А. ВЕНЕДИКТОВ: Типа «отвали», да. Нет, когда нам нужно решить какие-то семейные проблемы (не знаю, в отпуск поехать), я говорю: «Алексей, пошли в комнату». Он говорит: «Папа, 10 минут». Я же быстрый. 10 минут – значит, 10 минут. Это отношения партнерства. На самом деле у меня с ним отношения партнерства. Собственно, я это и хотел. Собственно, я это чаще всего хочу. С людьми, с которыми у меня глубокая эмоциональная связь, я хочу отношений партнерства и хочу, чтобы мой партнер понимал не только свои права, но и свои обязанности.
Л. РЯБЦЕВА: Он понимает это для своего возраста?
А. ВЕНЕДИКТОВ: Думаю, что для своего возраста – да. Конечно, мог бы быть папой, который никогда бы от него не отходил – он был бы другой, и я был бы другой. Оборачиваться назад нет смысла. Я не могу это переиграть. Вот я такой, какой я есть. И он уже такой, какой он есть. Бессмысленно… Нельзя ломать. Так случилось. Так я построился, он построился, жена построилась.
Л. РЯБЦЕВА: Не жалеете?
А. ВЕНЕДИКТОВ: А чего жалеть? Я же не знаю, как было бы. А может, было бы намного хуже? Ты же сама говоришь, что я давящий. А по отношению к нему я не давящий, потому что он меня не видел. Вот если бы я его давил, если бы я был, как с вами… Поэтому не жалею.
Л. РЯБЦЕВА: Про кадры я хотела спросить. Я несколько лет назад, когда поступала в университет, когда еще училась в универе, многих преподавателей, коллег даже на «Эхе» спрашивала: «Чувствуете ли вы проблему кадров?» В том смысле, что есть ли вам смена, а с другой стороны – есть ли кто-то вам на уровне. Потому что мне кажется, что есть огромный разрыв между поколениями журналистов и медийщиков. Мы с вами вспоминали как-то: были вы, потом Парфенов, потом Собчак… Познер еще до этого был. А потом случилось – бум! – ноль, вытертая поверхность. Потом появились Фельгенгауэр, Дзядко, Плющев (тоже очень утрированно). Потом опять – бум! – вытертое, выжженное поле. Чувствуется это?
А. ВЕНЕДИКТОВ: Я не вижу особой разницы, скажем, между Бунтманом, Плющевым, Фельгенгауэр и тобой по возрастной позиции. Во-первых, я к этому отношусь профессионально. Это первая история. Профессионально – это не имеет возраста. Имеет опыт, но не имеет возраста. Это первое. Это рациональная история. Мои друзья и партнеры эмоционально тоже из разных возрастных категорий. У меня нет этой проблемы. У меня лично этой проблемы нет. Возрастной проблемы у меня точно нет. Профессиональная проблема есть, а возрастной нет.
Л. РЯБЦЕВА: Я про эпохальную скорее.
А. ВЕНЕДИКТОВ: Все должно быть разное. В салате должен быть и горошек, и колбаска, и майонез.
Л. РЯБЦЕВА: Нет, я просто про тот момент, когда горошек появляется в 2000 году, а к нему салат добавляется только в 2005-м.
А. ВЕНЕДИКТОВ: Ну, так случилось. Я повторяю: я назад не оборачиваюсь.
Л. РЯБЦЕВА: Я не про «назад», я про «вперед». Просто, может быть, у нас нет правильных институтов или людей нет, или неправильная журналистика?
А. ВЕНЕДИКТОВ: Может быть. Мы это узнаем потом.
Л. РЯБЦЕВА: То есть еще через пять лет?
А. ВЕНЕДИКТОВ: После надгробия.
Л. РЯБЦЕВА: Когда появится ваше надгробие?
А. ВЕНЕДИКТОВ: Да, будешь читать это все на моем надгробии.
Л. РЯБЦЕВА: О’кей, хорошо. Тогда, наверное, все. Есть ли у вас вопросы?
А. ВЕНЕДИКТОВ: Да, конечно.
Л. РЯБЦЕВА: Давайте.
А. ВЕНЕДИКТОВ: «Эхо» до того, как ты попала сюда, – это было что?
Л. РЯБЦЕВА: Ничего. Для меня это было выжженное поле. Я, что называется, родилась с серебряной ложечкой во рту. У моих родителей была непростая жизнь, несомненно, но я была настолько ими же защищена, они меня настолько оберегали, что я не знала ничего о том, что происходит в стране.
Первые шаги узнавания для меня случились в университете. До этого я думала, что мир замкнут на мне, на моей семье, может быть, на моем родном городе (то есть у меня уже шло разделение Москва/ Волгоград). И только в университете я поняла, что вокруг меня такие же семьи, такие же люди, такие же личности. То есть не просто масса, типа как в школе, вот эти серые бараны, никому не известные и не понятные. «Эха» в моей парадигме не существовало.
И я как раз вчера вспоминала о том, когда я пришла на «Эхо» после третьего курса. Во-первых, я наврала, когда меня шеф-продюсер Нина Эйерджан, нанимая на работу, спросила: «Ты хоть что-нибудь понимаешь в политике? Спикеров знаешь?» Я сказала: «Да, конечно!» Ни черта не знала! Я никогда не слушала «Эхо»…
А. ВЕНЕДИКТОВ: А зачем тогда?
Л. РЯБЦЕВА: Сейчас объясню. Никогда не слушала «Эхо», никогда не смотрела сайт, но я работала в пресс-службе университета, РГГУ. И случилось так, что, отработав какой-то промежуточный период, оставаясь еще в пресс-службе, но уже стажируясь на «Эхе» и постепенно переустраиваясь на радиостанцию, я начала узнавать о том, с какими людьми я работала. Оказалось, что вокруг меня гражданские активисты, в университете куча политиков, которые теперь мелькали у меня в новостях, в лентах. Я до «Эха» не знала, что это за люди. Ну, какой-то мальчик-студент, какой-то фотограф, какой-то корреспондент. А потом оказалось, что этот корреспондент, мой друг – он на самом деле представитель Партии 5 декабря в Москве. Я это узнала, только когда пришла на «Эхо». То есть «Эхо» до «Эха» для меня не существовало, в отличие от моих однокурсников, которые его читали, слушали, заходили на сайт. Зачем? Это было невероятное ощущение, когда я зашла в коридор «Эха». Я рассказывала всем своим ребятам, с которыми мы пришли вместе на стажировку, о том, что я зашла в коридор, вдохнула и поняла, что я хочу здесь быть, я хочу здесь остаться. Я увидела этих снующих людей, делающих новости, реально делающих контент, пытающихся что-то узнать, поменять, исправить, рассказать, неважно. Это какая-то бесконечная мозаика чего-то всего сразу. Эта атмосфера «Эха» настолько вбилась мне просто, в том числе запахом этого коридора с красным ковром и с фотографиями на стенах, настолько вбилась в мозг, что я поняла, что я буду только здесь.
Когда у меня случился кризис два года назад, я ушла с «Эха» ровно для того, чтобы понять, правильным ли было тогда мое решение. И я поняла, что я не могу без «Эха», я не могу без этой атмосферы.
А. ВЕНЕДИКТОВ: Почему?
Л. РЯБЦЕВА: Это настолько моим оказалось…
А. ВЕНЕДИКТОВ: Почему? Я про тебя.
Л. РЯБЦЕВА: Почему моим?
А. ВЕНЕДИКТОВ: Конечно, про это.
Л. РЯБЦЕВА: Это площадка, где ты можешь раскрыться, а можешь не раскрыться. Это абсолютно «app to you», что называется, «выбор за тобой». Ты можешь, как вы всегда говорите, либо стать лучшим в том, что ты делаешь хорошо… И «Эхо» для этого – нереальная плодородная земля, чтобы, во-первых, попробовать выбрать лучшее и показать себя в этом лучшем. С другой стороны, «Эхо» может переломить, но оно (мы с вами это как-то раз обсуждали) переламывает по-своему. Это как кофемолка: если лишние зернышки, они сами уйдут. И мы с вами это замечали, когда мои коллеги и ровесники просто уходили. Они понимали, что коридор «Эха» не их – и они просто уходили. Они просто выскакивали из обоймы, и этого никто, в принципе, не замечал, может, кроме них самих. Но когда я осознала, что у меня есть возможность не быть функцией на «Эхе Москвы», а стать, ну, не spokesman «Эха Москвы» (я тогда даже об этом и не думала), а не дай бог ведущей… Я же просто зарекалась – никогда, ни за что! Но когда я поняла, что я могу быть ножкой, подпирающей чей-то костыль, грубо говоря… Очень утрированно сейчас. Это невообразимо! Это нигде такое невозможно – ни в одном институте, ни в одной компании, ни в одном СМИ, нигде.
А. ВЕНЕДИКТОВ: А ложечку не жалко?
Л. РЯБЦЕВА: Серебряную?
А. ВЕНЕДИКТОВ: Вынули…
Л. РЯБЦЕВА: А это моя ложечка была, мне ее всунули при рождении. Это уже другая история.
