Он уронил голову, полежал минуту бездумно и снова приподнялся, услышав сквозь гул стрельбы пронзительные крики врагов. Они бежали почему-то не к вершине, а от нее — прямо на восток. Ничего не понимая, Маюров растерянно глянул на юг: там что-то стремительно катилось по степи, в пыли и дыму непрерывно и остро сверкало.
— Цирики, — прошептал Маюров. — Нохур Дамдиндорж…
С саблями наголо в атаку летел монгольский эскадрон, разбрасывая остатки вражеской пехоты.
Маюров хотел улыбнуться, но лишь ткнулся головой в землю и потерял сознание.
В конце августа 45-го, когда на Востоке уже затихали бои, и газетах появилось сообщение о подвиге лейтенанта Маюрова и о награждении его орденом. Чуть позже в полк пришло письмо от монгольских друзей.
«…Поздравляем тебя, — писал Дамдиндорж. — Обязательно приезжай в Улэгэй пить чаи. Ты хороший нохур».
Михаил Скороходов
ВСЕХ ПОМНЮ…
Рассказ
Слесарь завода Иван Семенович Вишняков вернулся с фронта в самый разгар войны контуженным и мало что помнил. Даже про свою первую атаку, в которой его легко ранило, не говоря уж о каком-то санбате, откуда потом попал с пополнением в стрелковый полк. Номеров не помнил вовсе. И снарядом, миной или бомбой его оглушило, не помнил, сколько ни спрашивали — молчал и сердился. Хорошо, когда у человека все в памяти: и какой сержант командовал, и какой лейтенант — словно вчера расстались. Рассказывай, будто по готовому сюжету.
У Ивана Семеновича не было сюжетов. А может, не было их оттого, что фронтовых наград у него — ни одной. После войны уж наградили, как фронтовика. Жена Евдокия Егоровна жалела его, старалась не распалять вопросами о войне. Особенно в праздник Победы. Мужчины — ровесники Ивана Семеновича — в орденах и медалях, а у него одна, послевоенная. Хоть и радостным, а все же трудным бывал этот день для Вишняковых. Иван Семенович редко выходил из дома, смотрел по телевизору передачи — кино или концерт, потом салют, а уж потом облокачивался на стол, стискивал ладонями виски — о чем-то думал.
Перед девятым мая Егоровна привыкла заставать мужа дома по вечерам, а тут, за два дня до 30-летия Победы, пришла с дежурства — Ивана Семеновича нет. Он кончает работу рань: те, но нет его! Что такое? Огляделась, записка на столе: «Буду не скоро, ты не тревожься, жди» — и все.
Стала она ждать его к ужину: может, куда зашел на часок-другой? А уж смеркалось. В окно было видно, как на стреле башенного крана зажглась красная звездочка. В открытую форточку потянуло сырой прохладой с близкой реки. Минул час, второй, третий, наступила ночь. Егоровна все ждала, дремала, вздрагивала и порывалась бежать на завод, узнать: не случилось ли чего? Незаметно забрезжил рассвет. Тут Егоровна подумала: уж не обидела ли она чем Ивана Семеновича? И вспомнила, что вчера приходили из жэка просить его выступить с воспоминаниями о войне, и тут бы ей поддержать, ободрить его, а она возьми и скажи: «Да уж будет! Чего вспоминать-то контуженому? И не говорун».
«Что значит «не говорун»? И ты мне брось «контуженный»! На заводе работаю, там контуженных не держат», — вспылил Иван Семенович.
Ей бы смолчать — ведь и правда, тридцать лет в горячем цехе, и врачи не запрещают, а она возразила: «Не знают, скрыл контузию». Он и взвился: «Не ляпай! Контузия давно прошла, хорош контуженый — детей с тобой нарожал, один Витька чего стоит, майор!.. Ни одна жилка во мне не трясется. Было пропадание памяти, да все же домой вернулся, тебя вспомнил». И дальше такое обидное понес, такое обидное… А мог, мол, не вспомнить, отказаться: после вылечился бы — любая пошла бы за меня! Сейчас же, мол, чую в себе полное равновесие и ясность памяти.
Ей бы порадоваться, не спорить, телепередачу, которую он смотрел, не затрагивать: «Да что ты в ней находишь, не переключаешь на концерт, не даешь послушать «Стою на полустаночке…». Вот и напоперечничала!..
Ни свет ни заря Егоровна кинулась на завод, но там ничего не знали, кроме того, что взял на три дня отгул. Она в поликлинику забежала: уж не в профилакторий ли отправили? Знакомая гардеробщица сказала, что вчера под вечер видела Ивана Семеновича с рюкзаком и каким-то инструментом, а куда он спешил, не спросила. Егоровне стало плохо, к ней подозвали врача, та замерила давление, покачала головой, приказала не волноваться, а думать о хорошем и радостном. Но как ей было не волноваться? Может, исчезновение Ивана Семеновича совпало с полным прояснением у него памяти? А не опасно ли это, как обострение зрения у стариков накануне слепоты?
Дома она никаких следов возвращения Ивана Семеновича не обнаружила. В квартире было сиротливо. К вечеру в окне опять зажглась звездочка на башенном кране, и в открытую форточку снова потянуло сырой прохладой с близкой реки. Приходили из жэка — там заждались Ивана Семеновича — и очень удивились, что его нет. Приезжал кто-то с его работы из бывших фронтовиков. Долго гадал о причинах исчезновения и под конец высказался твердо, что отъезд связан с 30-летием Победы. Вероятно, Иван Семенович подался к однополчанину и застрял в гостях. Сослуживец держался мысли, что память у Ивана Семеновича действительно восстановилась до конца, но трубить об этом он счел преждевременным. Вот и поехал, чтобы проверить — так ли? «Ждите, Евдокия Егоровна, — явится. Раз оставил записку, нечего сильно волноваться».
В тревоге прошли у Егоровны два дня и кончался третий — самый праздник Победы. Три дня крепилась она, не отбивала телеграмму сыну Виктору, но не выдержала, пошла на почту. Едва обмакнула перо в чернила, как ей почудился голос Ивана Семеновича — «Погоди!» — и слов для телеграммы не нашлось, чернила на пере высохли, она положила ручку в желобок возле чернильницы и поняла, что муж вернулся.
Так и было. Открыв дверь, она споткнулась об измазанные глиной сапоги. На столике в прихожей лежали билеты — до станции Могилев и обратно. Зачем же так далеко?.. Ну, ладно, все хорошо, что хорошо кончается, приехал, приставать не буду, решила она, и заготовленные упреки — как его искала, как с захолонувшим сердцем ходила на почту отбивать телеграмму сыну — словно забылись.
— А за тобой из жэка приходили, — сказала, входя в комнату. — Обещал, а не пошел.
Иван Семенович сидел в углу за письменным столиком под зеленым абажуром, и, ожидавшая увидеть его заросшим, усталым, хмурым, она не поверила глазам: был он побрит и одет во все выходное. Какая-то торжественность молодила его лицо. И Егоровна спросила, куда это он нарядился на ночь глядя, иль мало ему было трех дней? Он лишь повел взглядом на столик. На нем, застланном скатертью, которую еще в девках вышила розами и стелила по праздникам, — да и то, если дома все было ладно. — лежало столько орденов и медалей, сколько она видела разве что у маршалов на портретах. Только вот блеск орденов был тусклый, как у старинного серебра, к которому давно не прикасались. Иван Семенович протирал их замшевым лоскутком для очков и раскладывал по какому-то порядку.
— Откуда это, Ваня?! — у Егоровны перехватило дыхание, и сердце, успокоенное возвращением Ивана Семеновича, вновь дало о себе знать.
Заметив, как побледнела жена, он ласково сказал, чтобы прилегла и успокоилась. Расскажет. А сейчас ему надо составить опись и согласно ей завтра сдать ордена и медали райвоенкому, а может, кому повыше — видно будет по обстоятельствам. Спросил, где портфелей, что внучке для школы куплен, он как раз удобный, в нем и отнесет.
— Ты, — сказал строже, — не мешай, опись — дело серьезное, ордена и медали располагаются по значению, степеням и номерам. Чтоб все было как следует. Ты спи и отдыхай, перенервничала. А я посижу, закончу и тоже лягу. Не чугунный… Сначала полный день место проискал… Потом сомневался: то ли оно, то ли не оно? Потом, учти, копал-то, откапывал один. А грунт тяжелый, глинистый. Уж и не знаю, сколько кубов выбросил. Бревна от блиндажа выворачивал, наломался, пока добрался до орденов…
Егоровна согласно кивала — пусть пишет. Она еще успеет наслушаться подробностей. Главное — память вернулась.
Вот случай так случай! Тридцать с лишком молчала память, а сказалась. С этим вопросом обязательно надо к специалисту, как докторша советовала. А может, профессору написать, который по телевидению рассказывает об удивительных вещах, не всегда еще объяснимых, или, наоборот, таких, которые только кажутся необъяснимыми, а раскрываются просто. Что-то такое и случилось с Иваном Семеновичем — вспомнил, где его контузило, и еще, наверное, много чего вспомнил.
Она спокойно лежала на кровати и сквозь прищур век следила, как он рассортировал ордена и медали, составил опись и, вынув из шкафа чистые льняные салфетки, завернул в них каждую кучку по отдельности. Лишь по нескольку наград из каждой оставил перед собой, брал в руки в какой-то одному ему известной очередности, разглядывал в раздумчивости и осторожно клал на место.
