Татьяна в это время осторожно подняла котелок и, медленно переступая, поднесла его к столу. Напряженная поза, сосредоточенные и немного испуганные глаза говорили о ее неопытности в кухонном деле.
Студенткой третьего курса Ленинградского медицинского института Таня Катюженок попросилась на фронт. Но пришлось работать в госпитале на Урале. То было давно, еще в начале войны, а теперь она врач с практикой. Только, несмотря на свой опыт, она все-таки осталась девчушкой. В партизанском отряде Таня чувствовала это на каждом шагу. За нее всюду стояла горой Маша Игнатова. Она защищала врачебный авторитет Тани перед кем бы то ни было.
Моложе годами, порывистая, Маша в первый же год войны попала в партизанское соединение. Ее часто называли в отряде «сердце с перцем», но она была бессменной связной и храбрым бойцом.
Виктор решительно подошел к столу и спросил:
— Наш комиссар в самом деле немец?
Маша как-то беспомощно взглянула на подругу, но та спокойно помешивала борщ. Маша в сердцах стукнула тарелками и зашипела:
— Увидим. Зови к столу.
Хлопец мигом бросился к двери, и, когда его фигура мелькнула за окном, Таня обратилась к подруге:
— А что, если он расскажет капитану?
Маша молчала. Она чувствовала себя виноватой не в том, что не доверяет комиссару, а в том, что этот разговор слышал воспитанник капитана.
Первыми пришли Олешинский и Баумгартл. Они только что прибыли с аэродрома, и по их настроению было видно, что подготовка к вылету идет хорошо. Баумгартл в военной форме выглядел подтянутым и моложе своих 45 лет. Быстрые его глаза, голубые и умные, светились изнутри загадочным огоньком.
Будто по команде, шумной ватагой ввалились и остальные десантники.
— Чем будете угощать? — спросил Баранов так громко, что Таня вздрогнула.
Маша по-мальчишечьи встряхнула головой и сурово ответила:
— Если вы разведка — угадайте.
Манченко смешно пригладил свою курчавую шевелюру, лукаво улыбнулся и, вытянув шею, старательно засопел.
— Кроме борща, ничего не чувствую.
— Садитесь уж, горе-разведчики, — приказала Маша.
Пока Таня распоряжалась за столом, Баумгартл незаметно скользнул за дверь и возвратился с бутылкой. Олешинский расставил небольшие стаканы.
— За успех, — сказал комиссар, и друзья молча выпили.
Обед, как и положено у военных, продолжался недолго. Олешинский поднялся первым, за ним — Баумгартл и Володарев. Все чувствовали, что настал решающий момент, и без команды выстроились. Стало совсем тихо.
— Внимание! — голос Евгения был торжественным и суровым. — Сегодня в двадцать один час вылетаем на боевое задание. В девятнадцать ноль-ноль придут машины и отвезут нас на аэродром. Форма одежды, как договорились, немецкая. Проверьте оружие. Лишнее оставьте.
Собственно говоря, все давно были готовы к вылету на задание. Оставалось разве надеть немецкие мундиры и написать коротенькие письма родным.
Чисто выбритый Баумгартл в форме немецкого майора, на удивление стройный и энергичный, еще раз оглядел себя.
— Видишь, как прихорашивается наш комиссар перед поездкой за границу, — подмигнул Манченко девчатам и Сергею Мордвинову. — Наверное, дочери самого гауляйтера хочет голову вскружить.
Баумгартл еще не усвоил тонкостей украинского языка и понял все по-своему:
— Без дочки как-нибудь проживу, а гауляйтера скрутил бы…
Вскоре подъехал грузовик. Все быстро уселись в просторном кузове, и через несколько минут обжитой домик на околице и само местечко Кросно растаяли за лесом.
На аэродроме их встретили несколько военных. Знакомый Олешинскому майор подвел группу к немецкому транспортному самолету. Впотьмах чуть-чуть виднелись его темные контуры.
Крепкие пожатия рук, напутственные пожелания. Взревел двигатель, машина разбежалась и стала набирать высоту.
Олешинский смотрит на своих друзей. Баумгартл задумался. Он прищурил глаза, наморщил лоб и шевелил губами, будто говорил сам с собой. Если бы не форма немецкого майора, Баумгартл был бы похож на юркого коммерсанта, подсчитывающего выторгованные деньги.
Баранову спокойствие дается нелегко. Он бросает нетерпеливые взгляды на товарищей, пересаживается с места на место. Такое с ним бывает только перед началом операции. Когда же надо действовать, в его глазах исчезает нервный огонек, и Михаил вмиг становится собранным, спокойным.
Хитро подмигивает командиру Манченко. Но, поймав себя на какой-то мальчишеской затее, гасит улыбку. Густые кудри торчат во все стороны — неизвестно, как они спрячутся под тесной немецкой фуражкой. Михаил обхватил Мордвинова и Олега, прижал к себе, что-то рассказывает. Все трое хохочут. Видимо, Михаил рассказал новый, хорошо приправленный перцем фронтовой анекдот, да, наверное, перестарался, так как Таня и Маша сердито замахали на хлопцев руками.
Лишь Виктор сидит в напряженном ожидании. Лицо у него бледное, в больших карих глазах беспокойство. Видно, страшно хлопцу. Не удивительно — он впервые отправляется на такое задание.
По правде говоря, Олешинский побаивается за него. К хлопцу у Евгения особое чувство. Может, потому, что оба они сироты. Олешинский рано остался без родителей, воспитывался в детском доме, и на всю жизнь в его душе сохранилась тоска по материнской ласке. Ее не могли заменить ни воспитатели, которые всегда были внимательны к Евгению, ни друзья.
Вот так и Виктор. Отряд Олешинского подобрал его где-то под Рава-Русской. Партизанских разведчиков хлопец посчитал полицаями и просил не бросать его в ту страшную машину. Пусть лучше расстреляют.
— Одну пулю, дядечка! — просил он.
Было в этой просьбе что-то необычайно страшное. На всю жизнь капитану запомнился безумный страх в глазах хлопца и полное безразличие к жизни.
Виктор вместе с родителями и группой польских евреев из Рава-Русской попал в душегубку. За городом, куда фашисты свозили свои жертвы, машину обстреляли партизаны. Охрана разбежалась. Когда открыли двери, увидели непередаваемую картину: в кузове лежали искореженные, сведенные судорогой тела.
Виктора спасла случайность. Уже перед тем как выехать, немцы привели старика, который пытался спрятаться в каком-то колодце. Мокрый с головы до ног, он смотрел на всех взглядом сумасшедшего. Его втолкнули в душегубку. Спасаясь от газов, Виктор припал лицом к промокшей одежде старика и потерял сознание. Влажный пиджак спас ему жизнь.
Олешинский забрал парня в отряд и вскоре полюбил его. И хотя разница в их возрасте была небольшая — всего девять лет, Евгений относился к Виктору, как отец.
Хлопец быстро освоился в лесном отряде, ухаживал за ранеными, кашеварил, а иногда и в разведку ходил с капитаном…
Не прошло и получаса полета, как раздался сильный треск, будто в корпус машины кто-то швырнул камнями. Пролетели два «мессершмитта». Самолет с партизанами тоже открыл огонь. Пилот отклонился от курса и углубился в густые тучи. Некоторое время самолет двигался будто в мыльной пене — ничего не было видно. Попытались снова лечь на заданный курс, но «мессершмитты» тут как тут. Теперь их четыре. Завязался неравный ожесточенный бой. Наш самолет начинал петлять, чтобы как-то спрятаться за тучами. Манченко и Петр готовятся стрелять из иллюминаторов.
Вот и спасительные тучи. Машина ревет, вздрагивает, опрометью бросается за бело-черную завесу и резко меняет курс. Однако петляния не прошли даром: горючего в обрез. Ни за Карпаты не вырвешься, ни к своим не дотянешь. Самолет немного снижается. Внизу вражеская территория. Где-то слева остается Мукачево, а за ним немецкий аэродром. Но что это? Внизу мерцают зеленые огоньки сигнальных фонарей. Они приглашают кого-то на посадку.
Баумгартл и Олешинский переглянулись. Олешинский быстро подошел к пилоту, и вот самолет, прорезывая темноту ночи, идет прямо на чужие зеленые огоньки, которые все время подмигивают и подмигивают с земли.
Машина коснулась дорожки и побежала навстречу неизвестному. Умолкли моторы. Тишина. Впотьмах замигало несколько фонариков. Они приближаются. Слышен лай собак. Так и есть, бегут немцы.
Кругер был страшно удивлен тем, что на пражском аэродроме его встречал не кто иной, как майор Мюллер.
Не ожидая вопросов, гестаповец все решил объяснить сам:
— Хайль Гитлер, господин оберст! Ваш начальник штаба заболел, и я пожелал встретить вас сам. Мне нужно с вами переговорить.
— Допрос в дороге? — угрюмо насупился Кругер.
— Не шутите, — утомленно и примирительно отмахнулся майор, — Есть неприятные новости, и нам нужно кое-что согласовать. Как вам ездилось? Надеюсь, у брата все в порядке?
— В порядке, если можно так сказать о мертвом, — тяжело вздохнул полковник.
— Что? — настроившись на сочувствие, спросил Мюллер и молитвенно сложил свои пухлые руки. — Вы не застали его?
