Нет надобности обсуждать, что в понимании М. Мартенс является успехом. Тон её говорит сам за себя, всё ясно. Отметим только, что плевок госпожи литераторши не стал главным перлом дискуссии. Подлинную жемчужину снёс рок-музыкант Гребенщиков. Интеллигенция, в его понимании, — «это тот малочисленный, по счастью, слой людей, которым неустроенность сексуальной жизни не позволяет воспринимать гармонию Вселенной». Нда-а… Тут поневоле вспоминается немодный нынче комсомольский поэт Джек Алтаузен (погибший на фронте в 1942-м.), адресовавший некоему эстетствующему стихотворцу такую филиппику: «Теперь гроша его не стоит лира, в утильсырьё её, пора ей сгнить! Поэт хотел противоречья мира гармонией природы подменить!»
Но что это за «противоречья мира»? О главном из них прекрасно знают все, буквально все — от президента до подвального бомжа. Знают олигархи и пенсионеры, интеллектуалы и неграмотные, знают честные труженики и бандиты, неверующие и те, которые считают себя верующими. И в то же время люди, как правило, затруднятся с ответом на такой легкий вопрос, а если им напомнить, согласятся, но пожмут плечами. Настолько оно, главное противоречие, воспринимается абсолютным большинством как нечто естественное. Разумеется, мы говорим о противоречии между разумом человека и его смертностью.
Из всех живых существ только человек сознает конечность своей жизни. «Он должен знать о смертном приговоре, подписанном, когда он был рожден», — сказал Маршак. Вся история цивилизации — история протеста человека против этого приговора. Ещё 5 тыс. лет назад Гильгамеш, герой шумерского эпоса, выбитого клинописью на глиняных табличках, мучился вопросом: почему боги, даровавшие человеку разум, не наделили его бессмертием? И единственное средство, которое мгновенный человек способен противопоставить наползающему на него небытию, единственное его оружие в битве за свое бессмертие — творчество. Не случайно среди всех имён Бога, рожденных разными народами, есть только одно, равно прилагаемое к человеку, — творец, создатель.
Те, мягко говоря, чудаки, которые скулят: «Ах, сколько зла от научно-технического прогресса! Ах, если б его не было!», не в состоянии сообразить, что прогресс — постепенное, спасительное высвобождение человека из «вселенской гармонии», в которой Homo sapiens был всего лишь голым двуногим животным с ненормально избыточным мозгом и намного уступал какой-нибудь крысе в смысле приспособленности к условиям среды.
В нынешней России совершенно забыто популярное в 70-80-е годы понятие «научно-техническая революция». Но оттого, что у нас, в одной восьмой части света, отшибло память, сама НТР в передовых странах не приостановилась. Информатика преобразует все сферы деятельности, появились и стремительно развиваютсяя нанотехнологии, сулящие небывалый технологический переворот. Наконец, лидером научного прогресса в мире становитсяя биология. Успехи генной инженерии открывают реальные перспективы того, что в течение ближайшего столетия, если даже не нескольких десятилетий, станет возможным значительное продление человеческой жизни за пределы, установленные природой. Горестный вопрос Гильгамеша, главный вопрос цивилизации, начинает разрешаться наукой.
Весь прогресс зависел и зависит исключительно от людей творческих, интеллигентов. А они под разным небом бывают разными. Написаны целые библиотеки о том, чем Россия отличается от Запада. Не станем углубляться в эту бездонную проблему, обратим внимание только на один фактор. На Западе распространен тип интеллектуала с предпринимательской жилкой. Учёные-подвижники (Бор, Кюри) не редкость и там, но двигателями научно-технического прогресса были и остаются такие, как Нобель, Эдисон, Гейтс или новый миллиардер, создатель системы «Google», наш же эмигрант Сергей Брин.
Иное дело в России. Учёные-дельцы, изобретатели-дельцы в нашем климате не произрастают. Не случайно в Британской энциклопедии наряду со статьей «интеллигенция» долгое время была особая статья «русская интеллигенция». Составители энциклопедии выделяли особый тип личности, характерный именно дляя российских интеллектуалов с их чувством общественного долга, культурой, гуманизмом, совестливостью. Научно-технический прогресс в России всегда осуществлялся подвижниками. Наш тип учёного — это Николай Вавилов, говоривший: «Пойдём на костер, будем гореть, но от убеждений своих не откажемся!» Это Сергей Королёв, который накануне погубившей его операции просил врачей: «Дайте мне ещё десять лет жизни, я должен успеть довести людей до планет!» Великие научно-технические победы страны (отнюдь не только в космосе) в оттепельные 50-60-е обеспечили именно подвижники, на шее которых ослабла сталинскаяя удавка. Но потом наступил так называемый застой.
Вспомним о нём чуть подробнее. В 1974 г. западные радиоголоса обрушили на советских слушателей громовую статью Александра Солженицына «Образованщина», своего рода манифест против интеллигенции. По Солженицыну, абсолютное большинство советских интеллигентов того времени — это и не интеллигенция вовсе, а образованщина: те, кто ощущают себя «сами с собой или в узком кругу своих зажато-тоскливо, обреченно», и в то же время «держат государство всею своею интеллигентской деятельностью». Особую ярость громовержца вызывали работники военно-промышленного комплекса, которых он считал преступниками: «В теплых, светлых, благоустроенных помещениях НИИ учёные-"точники" и техники, сурово осуждая братьев-гуманитариев за "прислуживание режиму", привыкли прощать себе свою безобидную служебную деятельность, а она никак не менее страшна и не менее сурово за неё спросится историей».
Что ж, готов признать: по солженицынской классификации, мы, тогдашние инженеры ВПК, были образованщиной. В «курилках НИИ», о которых с таким сарказмом писал Солженицын, мы откровенно говорили между собой об идиотизме системы, унижавшей нас, не дававшей нам работать в полную силу, а потом расходились по рабочим местам — «держать государство». Такое уж у нас было странное чувство долга, такое своеобразное понимание патриотизма. Мы считали, что служим не Брежневу, не Суслову, не Гречко, не Устинову, а своей стране. Кстати, в отличие от Солженицына, мудрый Корней Чуковский нисколько не сомневался в том, что мы, технари ВПК, были самой настоящей интеллигенцией. Он высоко нас ценил и отмечал, что именно мы образуем в тоталитарной стране «нечто вроде общественного мнения» («Дневник», запись от 16 декабря 1962 г.).
Кто-то из нас действительно трудился «в теплых, светлых, благоустроенных», но далеко не все. Слухи о роскоши и супероснащенности советского ВПК зачастую были сильно преувеличены. К примеру, моя лаборатория помещалась в одноэтажном, из почернелого кирпича, домике бывшей снаряжательной мастерской, построенном в 1916 г. В 70-е туда ещё не протянули даже городской водопровод, и там приходилось постоянно бороться с крысами. Мы травили их, смешивая хлебный мякиш или сахарный песок с гексогеном (не знаю, как сейчас, а в те годы в бое-припасной отрасли популярный был способ: гексоген — не только мощная взрывчатка, но и нервный яд для грызунов). И при этом сотрудники других лабораторий нашего НИИ нам завидовали. У нас было хоть какое-то помещение, хоть какое-то научное оборудование, остальные, кроме обшарпанных письменных столов, вообще ничего не имели.
Вот в таких условиях нам приходилось, как говорили тогда, «обеспечивать паритет с Америкой» (по сути — со всем миром). Паритет не паритет, а государство мы действительно «держали». Своей изобретательностью и своей добросовестностью мы продлили ему жизнь по меньшей мере на полтора лишних десятилетия. Если кто-то хочет нас за это судить, пусть себе судит. Не отрекаемся. Виноваты.
А вот в том, что в итоге всё погибло, нашей вины нет. В недрах системы неотвратимо разрасталась раковая опухоль. Среди инженеров была в то время популярной шутка (обыгрывавшая известный пропагандистский штамп) о том, что «в истории СССР было два великих перелома: когда середняк пошел в колхозы и когда середняк пошёл в науку». Да если бы просто середняк! Застойный режим во всех сферах деятельности вёл к формированию «элиты», пополнявшейся путём отрицательного отбора. Наука, техника, производство — те области, где профессионализм нагляден, — сопротивлялись болезни дольше всех, но уж когда метастазы дотянулись до них и пронизали, это и было началом конца.
Диссертационная система того времени с пожизненными благами, даруемыми за учёную степень и должность, а не за конкретные результаты труда, продвижение «по партийной линии» и просто по блату приводили к тому, что на руководящих постах в научно-технической сфере оказывались всё менее и менее компетентные люди. Не только бездарные, но зачастую откровенно безграмотные и даже неадекватные типы. Мне, например, довелось послужить под командой взятого со стороны начальника лаборатории, человека с полностью разрушенной психикой, страдавшего хроническим алкоголизмом и эпилепсией. Все знали, что он по состоянию здоровья не имеет права работать в такой отрасли, как наша, но у него были степень кандидата наук и чьё-то покровительство.
