слоем помады на губах и длинные темные волосы.
Девушка уселась в передней части вагона, и, когда она скрестила ноги, юбочка поползла вверх чуть ли не к подбородку. Чудненько! Джо с удовольствием разглядывал ее оголившиеся бедра.
"Двадцать восьмая улица"! Следующая станция "Двадцать восьмая улица"!" — пропел своим бархатистым тенором кондуктор. Уэлком покрепче взялся за медную ручку двери. Двадцать восьмая улица? О'кей. Он на глазок прикинул, сколько пассажиров в вагоне. Где-то десятка три плюс двое мальчишек, глазеющих через стекло запасного выхода. Половину из них придется заставить взять ноги в руки. Но не эту красотку. Она останется, что бы там ни говорил Райдер или кто другой. С ума сойти, думать об этой киске в такой момент! Ну и что же, пусть он сумасшедший, но она останется. Она будет для него, как это говорится, дополнительным стимулом.
Лонгмэн
В первом вагоне Лонгмэн занимал точно такое же сиденье, как Стивер в пятом. Оно находилось прямо перед запертой дверью кабины машиниста. В руках у него был пакет, завернутый в несколько слоев упаковочной бумаги и перевязанный лентой. Он держал его на коленях, положив сверху руки.
Он сел в "Пелхэм, 123" на 83-й улице, для того чтобы быть уверенным, что где-то, не доезжая до 28-й, выдастся момент, когда это сиденье окажется свободным. Не то чтобы именно это сиденье было ему позарез необходимо, но он упрямо хотел занять его. И ему это удалось, хотя бы потому, что никто другой на него не претендовал. Собственно, он понимал, что ему было предписано занять это место, потому что это было несложно. В противном случае Райдер нашел бы другое решение. Да и вообще, разве он оказался здесь, готовясь среди бела дня окунуться в какой-то кошмарный сон, не из-за Райдера?
Он наблюдал за двумя мальчишками у аварийного выхода. Одному около восьми лет, другому примерно десять. Они поглощены игрой в машинистов, сопровождая ее соответствующими звуками. Он хотел бы, чтобы их не было в этом вагоне, но что он мог поделать? В любом поезде, в любое время можно встретить мальчишек — а бывает и взрослых! — увлеченно играющих в машинистов.
Когда поезд добрался до 33-й улицы, его бросило в жар. Причем не постепенно, а сразу, словно по поезду вдруг прокатилась волна горячего воздуха. На мгновение, когда поезд вдруг остановился в туннеле, он почувствовал проблеск надежды. В мыслях он начал рисовать себе такую картину: что-то случилось с двигателем, машинист нажал на тормоз и остановил состав. Из мастерских присылают механика, тот осматривает поломку и качает головой — надо отключать питание, высаживать пассажиров и буксировать поезд в депо…
…Однако поезд тут же снова тронулся, и Лонгмэн понял, как понимал все это время, что с поездом все в порядке. Однако его мозг тут же начал выискивать другие варианты. Что, если один из его сотоварищей вдруг заболел или попал в какую-нибудь аварию? Нет, черт возьми! У Стивера просто не хватит мозгов, чтобы понять, что он болен. А Райдер… Райдер из гроба встанет, если ему что-нибудь будет нужно. Вот разве что Уэлком — горячий и абсолютно неуравновешенный, ввяжется в какую-нибудь драку. Он посмотрел в противоположный конец вагона и увидел, что Уэлком там.
"Сегодня я умру".
От этой мысли его вновь обдало жаркой волной, словно внутри вспыхнул огонь. Он начал задыхаться и ощутил желание разодрать на себе одежду, чтобы погасить пылающее внутри пламя. Он потянулся было пальцами к верхней пуговице своего плаща и почти расстегнул ее, но вспомнил, что Райдер запретил это делать.
У него начали дрожать ноги. Дрожь волнами пробегала до самых ступней. Ему пришлось положить ладони на колени и сильно надавить, чтобы ноги прекратили отплясывать безумный танец страха. Неужели он выдает себя? Может быть, на него уже начали обращать внимание? Однако поднять глаза и проверить он не решился.
"Двадцать восьмая улица"! Станция "Двадцать восьмая улица"!"
Он вскочил с места. Ноги все еще дрожали, но двигался он достаточно уверенно, не забыв прихватить с собой свой пакет. Он встал перед дверью кабины машиниста, стараясь сохранить равновесие, поскольку поезд начал резко тормозить. Снаружи прекратилось мелькание стен, и показалась платформа. Он оглянулся в конец вагона. Уэлком не двигался. Поезд встал, к нему устремились люди в ожидании момента, когда откроются двери. И тут он увидел Райдера. Он стоял, прислонившись к стене, и был абсолютно невозмутим.
Том Берри
Закрыв глаза, вытянув ноги, Том Берри откинулся на спинку своего сиденья в головном вагоне поезда и предался убаюкивающему покачиванию. Одна за другой мимо пролетали станции, но он даже не утруждал себя считать их, зная, что в нужном месте привычка подскажет ему, что пора выходить.
Он думал о Диди, впрочем, в последнее время он едва ли думал о чем-либо другом. Наверное, это то, что называют любовью. По меньшей мере "любовь" — это один из тех ярлыков, которые можно навесить на их безумные, запутанные до крайности отношения, в которых смешались почти животная тяга друг к другу, враждебность, восторг, нежность, грубость и состояние почти непрерывного конфликта. Словом, если это и было любовью, то совершенно не похожей на ту, что воспевают поэты.
Его губы растянулись в улыбке, когда он вспомнил вчерашний вечер. Как он бежал, перепрыгивая через три ступеньки, по лестнице, ведущей к замусоренной площадке, на которую выходила дверь ее квартирки. Сердце бешено колотилось в груди в предвкушении встречи с ней. Как она мгновенно открыла на его стук (звонок уже года три не работал) и как сразу же скорчила недовольную гримасу, увидев его.
Рассматривая ее злое лицо, он заметил с порога:
— Ты повторяешься. Эти надутые губы я уже где-то видел.
— Придержи свой дурацкий юмор, которому тебя обучили в колледже.
— Я ходил в вечернюю школу.
— Ну да, вечерняя школа! Засыпающие за партами ученики и убитый тоской преподаватель в обсыпанном перхотью пиджаке.
Он подошел к ней, стараясь не попасть ногой в огромную дыру в ковре, который едва прикрывал неровные доски пола, так нескладно пригнанные друг к другу, словно их разметало землетрясением.
— Что я слышу! Откуда столько мелкобуржуазного презрения к пролетариату? Разве тебе неизвестно, что мы — простой народ — не можем позволить себе учиться днем?
— Народ! Ты не народ, ты — враг народа.
Как ни странно, но ее насупленное лицо показалось ему таким родным и таким прекрасным, что ему пришлось отвернуться, чтобы она не заметила, как он любуется им. Он скользнул взглядом по ее бедной обстановке. Покрашенные масляной краской
