Ознакомительная версия.
– Как сейчас, много лет спустя, вы объясняете свою стремительную карьеру: от рядового инженера до директора Центра?
– У меня путь был последовательным, а вот в начале 90-х действительно карьеры делались даже не стремительно, а моментально. Заведующий лабораторией становился чуть ли не главой правительства. И примеров тому не счесть… Карьера не только и не столько со мной связана. В то время в институт приезжало до 500 молодых специалистов из лучших вузов страны. Шел массовый поток, люди шли очень толковые и квалифицированные. Они быстро росли на конкретных задачах. Они чувствовали свою ответственность, они использовали тот опыт, который был накоплен. Они полностью отдавались делу, а потому уже спустя два-три года становились заместителями Главного конструктора, теоретического подразделения и так далее. К примеру, Борис Васильевич Литвинов. Буквально через несколько лет после приезда на «Объект» он возглавлял одно из основных направлений, а потом стал Главным конструктором. Или тот же Юрий Алексеевич Трутнев уже в 30 лет стал руководителем крупного подразделения. Вместе с Юрием Николаевичем Бабаевым они предложили очень интересные и блестящие идеи, которые существенно улучшили качество того оружия, которое шло потом в серию. Люди росли очень быстро на конкретной работе, и это поощрялось руководством. Это была норма жизни в институте. Так что моя судьба традиционна для того времени.
– Но все-таки все определялось на Семипалатинском полигоне?
– Идея есть идея. Сколь бы хорошей ни была идея (особенно в ядерном оружии), если она не прошла проверку на полигоне, то трудно говорить о ее работоспособности. Естественно, каждый теоретик, а они были основными генераторами идей, проверялся на Семипалатинском полигоне, а затем и на Новой Земле. Конечно, свою лепту вносили и газодинамики, и конструкторы, но в зарядостроении основную роль все-таки играли физики-теоретики. Ядерные испытания были завершающим этапом, и они определяли судьбу новых конструкций и, соответственно, людей, которые их создавали.
– Есть такое представление, будто ничего особенного в создании атомной бомбы нет, мол, в современном мире ее создать легко?
– Сравним, к примеру, с ракетным комплексом. Конечно, это технически очень сложное сооружение. Особенно с инженерной точки зрения. В атомной и термоядерной бомбе основа все же физика, физические процессы, которые невозможно проверить в лабораторных условиях. Можно что-то моделировать сейчас на суперЭВМ, моделировать с помощью обычных взрывов какие-то составные части, но все равно те процессы, что идут в атомной бомбе, невозможно воспроизвести. Это мощная физика, которая охватывает самые разные области. Это и газодинамика, и теплопередача, и цепные реакции, и так далее. Я бы сказал так: это букет наук, которые интегрируются в том, что называется «атомная бомба». А в водородной бомбе все еще сложнее. Если в атомной все-таки какие-то процессы можно моделировать… На Новой Земле сейчас ведутся работы по проверке того, как ведет себя взрывчатка, оболочки после взрыва и так далее, то есть моделируются процессы в атомной бомбе. Однако термоядерную часть сегодня никто не моделирует. Попытки делаются, но они неудачны. Нужна мощная математика, уравнения состояния, нужно знать поведение веществ, которые уже перешли в плазму, и многое другое. Все это осуществляется за счет физических знаний, физической интуиции, сложных математических программ.
– Вы были участником и свидетелем осуществления совместных программ атомщиков и ракетчиков. Как это было и кто играл «первую скрипку»?
– Уже в 55-м году после испытаний термоядерной бомбы завязались первые контакты с ракетчиками. На мой взгляд, создание такой бомбы стимулировало разработку ракет, в частности так называемой ракеты «Р-7», которой занимался Сергей Павлович Королёв. В начале 60-х годов ракета с термоядерным зарядом уже была поставлена на вооружение. Ну а потом это направление стремительно развивалось… Знаете, что существенно влияло на нашу работу?
– Что же?
– Как ни странно звучит, но моратории на испытания, которые принимались по политическим соображениям. Дело в том, что они всегда были неожиданными для нас. Испытания приостанавливались, и, казалось бы, наша работа тоже должна была тормозиться. Но расчеты конструкций продолжались, более того – процесс даже усиливался. Насколько я помню, стремление успеть сделать работу до объявления моратория, успеть, чтобы не отстать, сделать оружие, которое ни по каким параметрам не уступало бы американскому, – все это постоянно висело над нами. После запрета испытаний в воздухе, на земле и под водой ушли на подземные испытания, и это тоже сказалось на работе. Потом пришли ограничения по мощности – не более 150 килотонн, а у нас разрабатывались заряды – мегатонна, три мегатонны, пять мегатонн. Как их испытывать?! Потом вводились новые ограничения… В общем, вспоминая эти десятилетия, понимаешь, что ты постоянно участвовал в гонке. Не только с внешними соперниками – это все-таки понятно, но и внутри страны. То, чем мы занимались, было теснейшим образом связано с политическими решениями на высшем уровне.
– Но это могло печально закончиться… Я имею в виду, что когда Горбачев подписал документ о прекращении испытаний, то один из зарядов был полностью подготовлен к взрыву, и, чтобы достать его, потребовались невероятные усилия… Испытатели рисковали жизнью, а руководитель страны не догадывался о происходящем…
– Такое было, политика не всегда увязывалась с действительностью… Однако останавливать процесс вооружения надо было обязательно. У американцев – 31 тысяча боеприпасов, такое данные были опубликованы. У нас называется цифра 40–45 тысяч. Были накоплены гигантские арсеналы! Ядерная гонка шла непрерывно. В 70-е годы стало ясно, что мы в ней не уступаем, и пришло понимание у политического руководства, что требуются дискуссии, соглашения, чтобы процесс ядерной гонки повернуть вспять. Впереди был тупик, и политики начали это осознавать.
– Я улыбаюсь потому, что вспомнил: было произведено в СССР 75 тысяч танков, а водителей было всего чуть более 30 тысяч… Значит, аналогичная ситуация складывалась и с ядерным оружием?
– Так-то оно так, но я нашел письмо Георгия Константиновича Жукова. Оно датировано 1957 годом. Он сделал подсчеты: сколько целей, где они находятся, какие из них следует сразу же уничтожить и так далее. Он все подсчитал как руководитель военного ведомства, а потом сделал вывод, что ему нужно 25 тысяч ядерных боеприпасов. Тогда у нас было намного меньше, вот и пришлось форсировать наши работы.
– Понимаю, что вы лукавите: вы ведь точно знали, сколько у нас было ядерных боеприпасов, так как были министром Средмаша. Но уточнять не будем – секретность и поныне секретность, а она требует соответствующего уважения…
– Приятно разговаривать с человеком, который это понимает…
– Хочу спросить вас об Арзамасе-16. Вы можете оценить его роль и как директор Центра в прошлом, и как министр Средмаша, и как один из руководителей Совета Министров СССР?..
– Суть не в должностях, а в понимании роли Арзамаса-16 в жизни страны. Прежде всего, это Национальный научный центр, которым мы должны гордиться. Он создан в 1946 году. Только что закончилась война, разруха, тяжелейшее положение в стране, но все-таки нашли силы и возможности для того, чтобы приступить к созданию такого уникальнейшего научного центра. Перед ним были поставлены колоссальные задачи, многие из которых были связаны с фундаментальными проблемами физики. И они решались быстро. На базе фундаментальных открытий делались конкретные конструкции. Там трудилась большая плеяда блестящих ученых. Причем многие из них сформировались еще до прихода туда. Юлий Борисович Харитон и Яков Борисович Зельдович… Их работы были известны в стране и за рубежом… Или Георгий Николаевич Флёров, который сделал свое крупнейшее открытие еще до войны… Или выдающийся наш математик Николай Николаевич Боголюбов, а чуть позже Игорь Евгеньевич Тамм… Я хочу подчеркнуть, что в Аразамасе-16 с первых шагов работала блестящая плеяда ученых. И они делали все не только для того, чтобы быстро решить проблему атомного оружия, но и чтобы воспитать поколение молодых людей, которые могли бы решать эти сложнейшие задачи самостоятельно. Я считаю, что важность проблематики, высокая ответственность перед народом и страной, высокая нравственность, – все это и позволило создать уникальный коллектив, в котором были разные характеры, взгляды и опыт, но он всегда был един. Этот уникальнейший коллектив я и называю Национальным научным центром, который в прошлом решал важнейшие для страны задачи, но и в обозримом будущем будет обеспечивать как оборону страны, так и решение многих сугубо мирных проблем.
Ознакомительная версия.
