– Да, действительно, – сказал он, – мне, таки пришлось поездить… И вот я заключил всего 18 мирных договоров и, надеюсь, что мне удастся и здесь, в Ревеле, заключить еще один мирный договор… это будет уже девятнадцатый, – с любезной улыбкой и поклоном сказал он и передал мне письмо, написанное собственноручно Лениным и адресованное Гуковскому и мне.
Вот содержание этого письма (привожу на память):
«Дорогие товарищи, Георгий Александрович и
Исидор Эммануилович.
С великой грустью узнал я о Ваших неладах, которые меня крайне удивляют: Вы оба старые партийные работники и служите одному и тому же делу. И я, как Ваш старый товарищ, именем нашего общего дела призываю Вас к дружной совместной работе. ЦК партии командирует к Вам товарища Иоффе, которому поручено уладить Ваши недоразумения, для которых, я верю, нет серьезных оснований.
С сердечным товарищеским приветом
В. Ленин».
И начались «мирные переговоры» или, вернее сказать, великая склока. Гуковский жаловался на меня. Ипомере того, как он говорил, Иоффе приходил все вбольшее и большее недоумение… Опять таки не могу привести всех дискуссий между нами. Упомяну лишь об известных уже читателю делах с Линдманом, с П. (гвозди) и с цементом, о которых в числе многих других Гуковский и говорил Иоффе, обвиняя меня. Говоря об этих же самых делах и освещая их так, как я в свое время осветил их в настоящих моих воспоминаниях, я поставил Иоффе ребром вопрос:
– Ну, вот, я сказал все в объяснение моих поступков по этим делам… И теперь я спрашиваю вас, Адольф Абрамович, как моего старого товарища, как поступили бы вы сами на моем месте? Аннулировалибы вы договор с П. на поставку гвоздей? Скостили ли бы вы три миллиона семьсот тысяч марок со счетов Линдмана? Потребовали ли бы вы от поставщика цемента осуществления поставки и забраковали ли бы вы тот хлам, который он поставил вместо цемента? Ведь я показал вам все документы, все договоры и, таким образом, вы, в качестве нашего судьи, имеете возможность проверить каждое слово, сказанное мною в объяснение моих действий…
Лицо у Иоффе стало очень серьезным. Он на мгновение замялся. Гуковский хотел воспользоваться этой заминкой и вставить еще что то. К моему удивлению, Иоффе, проводивший все время линию «миротворца» и до некоторой степени ведший себя дипломатически, вдруг решительно и даже гадливо остановил Гуковского и, обратившись ко мне, сказал:
– Георгий Александрович, я вас давно и хорошо знаю… мы старые товарищи… и, если и были между нами какие либо недоразумения… там, в Берлине, то в них виноват был я, и даже не я, а разные обстоятельства, от меня независящие… Но во всяком случае я теперь заявляю… слушайте, Исидор Эммануилович, и вы, ибо я говорю это, главным образом, для вас, что все, что вы, Георгий Александрович, сейчас мне сказали, и не только сказали, но и доказали, говорит всецело в Вашу пользу, говорит за то, что вы действовали только в интересах дела… Ну, да одним словом, позвольте вам крепко пожать руку…
– Значит, вставил своим скрипучим голосом Гуковский, – этим вы, Адольф Абрамович, осуждаете мою политику? Да?
– Я сказал Исидор Эммануилович – ответил Иоффе, – и предоставляю вам делать выводы…
– Да, я и сделаю выводы, хе-хе-хе! – сказалГуковский. – Ио моих выводах вы узнаете вскоре…
– Ах, я знаю, я знаю, – скучающим и брезгливым тоном ответил Иоффе. – Пойдут жалобы на меня… Но оставим все это. Я должен выполнить мою миссию… Между вами установились… да иначе и не могло быть… совершенно невозможные отношения, и об этом говорит вся Эстония, и вообще вся заграница… И нам необходимо придти к какому-нибудь соглашению. И вот насколько я знаю из слов Георгия Александровича, вы, Исидор Эммануилович, не следовали тому соглашению, которое вы установили вместе с Георгием Александровичем… Я беру хотя бы дело с Линдманом… вы позволили себе выписать чек на 700.000 марок, чем нарушили ваше обещание не пользоваться, оставленным вам для вида и для соблюдения конвенансов, правом подписи…
В конце концов был выработан «мирный договор» между мною и Гуковским, сводившийся к тому, что он ведает лишь дипломатическую часть, я же торговую, и что ни один из нас не имеет права залезать в область другого. Мы оба подписали этот «мирный договор», в который, по моему настоянию, был внесен и такой пункт, что это соглашение представляет собою лишь письменное подтверждение того соглашения, которое состоялось между нами в самом начале моего пребывания в Ревеле.
Надо отметить, что наши «мирные переговоры» продолжались два дня и закончились уже в вагоне Иоффе, в котором он жил во время своей миссии в Ревеле. Кроме Гуковского и меня, в вагоне находились также Якубов и Седельников, с которыми беседовал Иоффе. Якубов, между прочим, очень определенно заявил, что он действует на основании инструкций Раб. – Кр. Инспекции и что едва ли Иоффе нужно вмешиваться в это дело, ибо Гуковский имеет право, в случае недовольства им, как главой ревизионной комиссии, обжаловать его действия установленным порядком уже на суде, так как все поступки Гуковского, выявленные и установленные в порядке ревизии, представляют собою уголовно наказуемые деяния.
И для образца он привел некоторые дела, на которые ревизия обратила внимание и в оценке которых мы с ним вполне сошлись. Тут Седельников запальчиво объявил, что он сделает свои показания на суде, перед которым Гуковскому придется отвечать.
Не могу не упомянуть об одном характерном эпизоде, происшедшем во время наших объяснений в вагоне Иоффе. Вдруг отворилась дверь и вошел какой то очень толстый господин с громадным животом и жирным неприятным лицом.
– А, вот вы где! – воскликнул он, обращаясь к Гуковскому. – Разве вас еще не расстреляли? Амнеговорили что вас за все ваши художества давно приставили к стенке… А вы вот живы и здоровы!..
– Жив и здоров хе-хе-хе, – отвечал Гуковский, здороваясь с вошедшим.
Вошедший оказался профессором Юрием Владимировичем Ломоносовым, с которым мне никогда раньше не приходилось встречаться. Он сказал, что только что из Стокгольма и что ему очень нужно повидаться со мною, условившись встретиться на другой день. Вскоре после его ухода наши «мирные переговоры» были закончены, и все отправились, восвояси, кроме меня. Я остался еще у Иоффе, чтобы вспомнить старину (Берлин) и поговорить о ней. И между прочим, когда мы, наговорившись до сыта о прошлом, перешли к настоящему, Иоффе сказал мне:
– Ну, дорогой Георгий Александрович, и выпала же вам марка! Вот уж не думал, что Гуковский такая гадина… И ведь я же содействовал его назначению в Ревель…
Мы дружески расстались с Иоффе. Его уженет вживых. Его долго травили, несмотряна высокие посты, которые он занимал. Этой травлей его довели до глубокой неврастении, сопутствуемой какими то психическими расстройствами. Он просил и умолял (совершенно больной и разбитый, он был в Москве) о разрешении уехать лечиться заграницу, но тщетно.
Судя по нашей последней беседе с ним в Ревеле, во время которой он, хотя и говорил со мной очень осторожно (ведь в СССР даже близкие друзья, увы, говорят друг с другом дипломатически), однако, разочарование в советской деятельности и в советских достижениях прорывались в нем довольно определенно. Но тогда еще жив был Ленин, начавший уже в своих речах осторожно предостерегать товарищей от увлечений, которые он называл «детскими болезнями», подготовляя их таким образом к необходимости изменения твердокаменного курса в сторону постепенного смягчения режима и к переходу на новые рельсы, на рельсы строительства нашей родины, первым этапом чего и явилась «новая экономическая политика», известная под сокращенным названием «нэп»… И Иоффе, даже не стесняясь, благо об этом говорил уже сам «Ильич», все свои надежды возлагал на изменение курса, как на единственный выход из того тупика, в котором уже тогда находилась Россия, так как видел вполне основательно спасение только в том направлении, с которым ведет теперь безумную борьбу Сталин, искренний но неумный человек…
И я не сомневаюсь, что Иоффе говорилне со мной одним о своих разочарованиях и своих надеждах, что, благодаря круговой системе сыска в СССР и взаимному подсиживанию и доносам, становилось известным, в сферах где господином положения после смерти Ленина был уже Сталин.
И потому то я полагаю, несмотря на все старания Иоффе, его просьбы и даже унизительные мольбы, ему отказывали в разрешении ехать лечиться заграницу, где он, прозревший и разочаровавшийся в интегральном большевизме, мог быть(а я уверен, и был бы) опасен советскому правительству своими разоблачениями…
Больной и физически и душевно, весь терзаемый противоречиями, чувствуя себя в роковом кольце, из которого не было выхода, Иоффе, не желая сдаваться – настолько то он был порядочен – покончил с собой выстрелом из револьвера… А ведь он был безусловно талантливый человек и, в частности, как дипломат, пользовался далеко за советскими сферами выдающейся репутацией…
