Когда появился Николаев, полковник, подобрав живот, вытянулся и, почему-то — я только потом понял, почему — задыхаясь и волнуясь, доложил Николаеву то же самое, что недавно докладывал Савинов: что на Арабатской стрелке все в порядке, что он отправляет туда сейчас две роты и сам едет туда же.
— А правда ли, что туда вчера переправились немцы? — спросил Николаев.
Полковник сказал, что нет, что там все укреплено, что это неправда.
— А зачем вы тогда переправляете туда еще две роты и едете сами?
— А я еду, — отвечал полковник, — для того, чтобы все было обеспечено.
— Так у вас же и так там все обеспечено, — сказал Николаев.
— Да, но я еще хочу обеспечить.
Николаев усмехнулся сердито и недоверчиво и потребовал, чтобы ему дали моторку — он поедет на тот берег сам. Мы оставили машину и влезли в моторку в сопровождении полковника. Минут через сорок мы высадились на другом, таком же пологом, как и этот, берегу.
У переправы грелись на солнышке минометчики. Тут же, чуть поодаль, отдыхал еще какой-то взвод. Вообще обстановка была совершенно мирная. Еще более мирный вид придавали ей рыбаки, перевозившие нас сюда. Здоровые, молодые ребята с закатанными по колено мокрыми штанами. По их разговору, повадкам, обращению казалось, что все это происходит на рыбалке, и трудно было, глядя на них, поверить, что эти люди всего три дня назад угнали свои лодки от немцев, неожиданно ворвавшихся в Геническ, ушли из родного города, оставив там дома жен и детей.
В этом месте Арабатская стрелка представляет собою длинную узкую косу шириной где в полтора, а где в два километра, с большим выступом километров на семь-восемь к западу, по направлению к Чонгарскому полуострову. На этот выступ мы и переправились. Теперь, если бы мы хотели добраться до конца Стрелки, до места переправы на Геническ, нам предстояло бы сделать километров двенадцать-четырнадцать. Сначала мы пошли пешком, но километра через два появился грузовик, и мы сели на него. Этот грузовик вела чуть не раздавившая нас, выскочив нам навстречу и затормозив перед самым нашим носом, девчонка в голубом выцветшем платье и белой косынке. Я видел потом, как она действовала здесь, на Арабатской стрелке, и узнал ее историю, и она мне так запомнилась, что я потом, через несколько месяцев, когда стал писать «Русские люди», дал героине пьесы некоторые черты характера и душевных свойств этой девушки с Арабатской стрелки и даже так и оставил в пьесе ее настоящую фамилию — Анощенко.
Было еще довольно рано, но день выдался жаркий, сухой, сильно палило солнце. На Арабатской стрелке стояла тишина. Ни одного выстрела. Вообще ни одного звука. Места пустынные. По дороге встретился всего один хуторок из трех глинобитных домиков. Говорили, что где-то вправо есть еще деревни, но я их не видел.
Километров через пять, там, где выступ переходил в самую косу, мы обнаружили командный пункт батальона. Здесь-то и началась та неожиданная катавасия, которая заставила меня, наверно, на всю жизнь запомнить этот день.
Во-первых, выяснилось, к большому удивлению Николаева, да и к моему тоже, что прекрасно зарывшийся в землю штаб батальона, защищавшего Арабатскую стрелку, расположился в девяти километрах от своей передней роты и в четырех километрах позади позиций тяжелой морской артиллерии. Во-вторых, в штабе творилась какая-то несусветица, и когда Николаев потребовал к себе командира батальона, его не оказалось. Николаев спросил, где же командир батальона. Ему ответили, что командир батальона впереди.
— Что значит впереди? Где впереди? Дайте его к телефону.
Ему сказали, что связи с командиром батальона нет.
— Когда же он ушел вперед?
— Вчера вечером.
— И с тех пор нет связи?
— Да. То есть нет.
В общем, в конце концов выяснилось, что командир батальона пропал без вести, причем об этом боялись доложить.
— Где же он пропал?
Дальше, несмотря на весь трагизм ситуации, все происходило в точности по песенке «Все хорошо, прекрасная маркиза». Выяснилось, что командир батальона пропал без вести, потому что он пошел вперед, в роту. А в роту он пошел потому, что там ночью открылась стрельба. А стрельбу открыли немцы, которые высадились на косе, и говорят, что со всей первой ротой после этого случилось что-то неладное.
— А что сейчас?
— А сейчас неизвестно что.
Старший лейтенант, исполнявший обязанности начальника штаба батальона, только пожимал плечами: он оставлен тут ждать и он ждет. Он говорил все это с видом человека, которого оставили посторожить квартиру, пока не вернутся хозяева.
Николаев вдруг побледнел и спросил:
— А почему вы выбрали место для командного пункта батальона здесь? Сами выбирали?
Старший лейтенант сказал, что нет, он выбирал это место вместе с полковником Келадзе.
— А почему здесь? — спросил Николаев у Келадзе.
Тот, заикаясь, сказал, что он выбрал это место здесь, потому что отсюда есть видимость, все хорошо видно и вообще это самая ближайшая горка.
— Вот я поеду сейчас вперед, — сказал Николаев, — а когда вернусь и увижу, что ваш штаб батальона по-прежнему находится на этой ближайшей горке, то я вас расстреляю. Понимаете? — Это он сказал старшему лейтенанту. — А вы, — обратился он к Келадзе, — доложите мне, что у вас тут происходило вчера вечером, сегодня ночью и сегодня утром и почему вы до сих пор не сообщили мне о том, что происходит? Вы сами там были?
Келадзе ответил, что он как раз туда собирается. А не сообщил он потому, что рассчитывал ликвидировать это своими силами.
— Что ликвидировать? — вдруг закричал Николаев, — Вы даже там не были! Вы даже не знаете, что там ликвидировать! Есть ли там немцы, нет ли, сколько их, живы ли у вас там люди или не живы — ничего вы не знаете!
Пытаясь сохранить остатки достоинства, Келадзе сказал, что раз есть приказ не пустить врага на крымскую землю, то он этот приказ выполнит, и какие бы там немцы ни оказались впереди, он пойдет и выгонит их.
Николаев смерил его взглядом и, помолчав, сказал:
— Хорошо, потом поговорим. Поедете со мной.
Этот ужасный разговор запомнился мне во всех подробностях. В нем, как в капле воды, отразилось страшное бедствие, которое есть у нас в армии — среди командиров существуют люди, которые боятся начальства больше чем врага и совершенно лишены чувства гражданского мужества.
Как потом выяснилось, Савинов тоже знал, что на Арабатской стрелке не все в порядке, и еще ночью потребовал, чтобы Келадзе к утру исправил там положение. При этом Савинова, очевидно, волновал не столько самый факт, что на Арабатскую стрелку попали немцы, сколько то, что Николаев может завтра утром поехать туда и узнать об этом.
Келадзе тоже готов был сейчас говорить что угодно, только бы не сказать тяжелой правды, которой, кстати, во всей ее наготе он и сам не знал. А в батальоне, очевидно, боялись сказать Келадзе все то, что они сами предполагали. Так получилась цепочка, та самая, из-за которой так часто, приезжая в штаб какой-нибудь части, начальство имеет ложную информацию и продолжает считать, что все в порядке, когда на самом деле уже случилась беда — вполне поправимая час назад и уже непоправимая часом позже.
В данном случае Келадзе — я еще расскажу об этом — оказался просто-напросто трусом. Но гораздо чаще такие люди, лишенные гражданского мужества и робеющие перед начальством, бывали в то же время лично безукоризненно храбрыми людьми и, не моргнув глазом, потом расплачивались своей жизнью только за то, что при встрече с начальством побоялись сказать правду.
Вскоре нам встретилась только что прибывшая группа работников политотдела армии в несколько человек.
Николаев сел в кабину машины вместе с девушкой — Пашей Анощенко, а мы все сели в кузов. Когда мы уже проехали с километр, то вдруг заметили, что полковника Келадзе нет с нами. Адъютант остановил машину и сказал об этом Николаеву.
— Черт с ним, — сказал Николаев. — Поехали — И побледнел так, что я понял: полковнику теперь несдобровать.
Мы проехали еще километра три и, миновав деревню Геническая Горка, выехали на самую косу. Чтобы ясно представить себе дальнейшее, надо понять, что это за место. Панорама такая: прямо впереди, на горке, расположен Геническ; он спускается к морю террасами. Дальше, ближе к нам, — метров двести воды, через которую был мост, по тогдашним нашим предположениям — взорванный, а на самом деле только подорванный и опустившийся под воду. Еще ближе к нам — шесть километров песчаной косы, вся она гораздо ниже Геническа, так что ближайшие к Геническу три километра ее целиком просматриваются оттуда сверху, почти как с птичьего полета. Примерно в трех километрах от пролива, на нашей стороне, — десяток домов, бывший пионерский лагерь, и от него к нам в тыл идет насыпь узкоколейки. Прямо у этой насыпи в пяти километрах от пролива стоят четыре дальнобойных морских орудия на тумбах. В общем, мы — внизу; Геническ — наверху, а за пионерским лагерем — вся коса как на ладони; открытое место длиной в три и шириной в полтора километра.
