Мы вволю поснимали поджаривающихся на солнце в Сиполите, посмотрели на рыбачьи лодки — как они приходят в Пуэрто-Анхель и весь город бежит их встречать. Лодки пляшут на волнах, а потом их вытаскивают на берег, и они доверху наполнены выловленным тунцом. Мы проехались до Уатулько, что в двадцати милях от Пуэрто-Анхель, чтобы поплавать с маской. Дурацкие, совершенно никчемные штучки, которые обожают телевизионщики. Это же так круто — снять Тони под водой! Пусть ловит рыбу с местными! Тони в обтягивающих плавках — как сексуально! Пусть поджарит чего-нибудь на гриле прямо на пляже, а на заднем плане пусть красиво заходит солнце!
Любуйтесь на здоровье.
После того как мы два часа совершенно непродуктивно пробарахтались в море и камера для подводных съемок вдоволь нахлебалась воды, после шести миль пленки, потраченных на мою впалую, не загорелую грудь, после того как Лео, нашему проводнику, не удалось поймать даже завалящей рыбешки, чтобы ее можно было снять, — мы сдались. Мэтью согласился на замороженную рыбу в ближайшем ресторанчике и на нестареющий сюжет «Тони напивается местными напитками и угрюмо молчит, ненавидя себя и все, что имеет отношение к телевидению».
Мне никогда не хотелось есть игуану. «Нет, ты должен!» — настаивало мое телевизионное начальство. Меня вообще не очень привлекают игуаны. Мои повара-мексиканцы говорили мне, что люди едят игуан, только если не могут позволить себе ничего другого. Потому что мясо игуаны дешево и сытно. Даже Лео, рассказывая, как он несколько раз в неделю ходит с собакой охотиться на игуан, признался, что делает это, потому что у него нет денег на нормальную еду. Я ожидал, что эта крупная ящерица окажется невкусной, и не хотел убивать ни одной, чтобы убедиться в этом. Но Мэтью, видимо, казалось, что «сцена с игуаной» строго обязательна, что сними он ее — и ему гарантирована телевизионная премия в номинации «За лучшую сцену с рептилиями».
Нет, я не знаю, возможно, где-нибудь игуан маринуют, а потом готовят из них чудесное барбекю с хрустящей корочкой, и мясо хорошо прожаривается, но при этом остается нежным. Возможно, их тушат, добавляют специи, и получается нечто, обладающее весьма приятными вкусовыми качествами. Возможно. Мне такого видеть не довелось.
Хозяину нашего отеля поручили подобрать упитанный экземпляр в самом расцвете сил. После четырехчасовых поисков он, как и Лео, вернулся ни с чем. И тогда он решил принести в жертву талисман гостиницы, десятилетнюю, морщинистую, кожистую ящерицу с раздвоенным хвостом и странно тихим нравом. Порою мне казалось, что ее уже разбил паралич. Я посмотрел на это несчастное существо и попытался отвертеться от предстоящей мне трапезы:
— Мэтью! Ради всего святого! Это же домашнее животное, черт побери! Пускай живет! Ну что в ней может быть вкусного? Ты только посмотри на нее!
Но хозяин гостиницы меня не поддержал. Он погладил игуану по животу и сказал:
— Да нет, вы только посмотрите! Она готова. Она хочет умереть.
Эти слова повергли меня в глубокий шок.
Далее мне было предложено тамалес, мексиканское блюдо. Основным ингредиентом являлся бывший талисман отеля. Бедное животное разрезали, сварили, а куски вареного мяса с томатной пастой завернули в тесто, а потом в листья кукурузы. Не считая натто, это, пожалуй, самое худшее, что я ел в жизни. Мясо игуаны было явно недоготовленным. Развернув кукурузный лист, я увидел, что удостоился головы и передней лапы, вернее, косточки. Мяса-то как такового почти не было, — только жесткая, резиновая кожа и бугристые, скользкие кости. Но когда мне удавалось все же выковырять немного мяса, это было еще хуже. Оно маслянистое, тягучее, с пронзительным запахом распаренной кожи.
Эпизод, то есть его отредактированная версия, слава богу, получился коротким, но вид у меня там такой, как будто во рту я держу дуло пистолета.
Затем я посетил город Оахака, по праву славящийся своей кухней. Это красивый город: отличные отели, выстроенные как асьенды, изысканные церкви колониальных времен, живописные площади, где можно посидеть за столиком и выпить кофе, глядя на прохожих, потрясающий рынок «mercado», милые, приветливые люди. К сожалению, этот город как магнит притягивает туристов, причем самого противного свойства: толпы мутноглазых, обгоревших на солнце бездельников в черных носках, шаркающих сандалиях, с поясными кошельками, постоянно щелкающих фотоаппаратами. Туристы же с рюкзаками, украшенные экстравагантным пирсингом, грязные и запыленные после долгой дороги, сидят в парке, неумело наигрывая на расстроенных гитарах мелодии Дилана. Немки с толстыми лодыжками бродят по улицам в надежде найти любовь, устало плетутся мимо группы туристов и серийные шопоголики, жаждущие накупить побольше фигурок из папье-маше, дешевого серебра, пончо, забавных шляп, маек, керамики. Студенты колледжей, только что вернувшиеся с «ослиного шоу» в Тихуане, сидят на скамейках с недовольным и скучающим видом, видимо, ожидая денежного перевода «Вестерн Юнион». Ближе к вечеру туристы пропадают и появляются местные: мужчины — в белоснежных длинных рубашках, женщины — в платьях с оборками. Они рассаживаются за столики вокруг нас. Нам с Мартином становится интересно.
Мескаль подают, как и текилу, в низеньких стаканах, а к нему — сангриту, острый напиток с томатным соком. И ко всему этому — неожиданно чудесное дополнение — сушеные, поджаренные с чили черви с агавы магуэй и ломтик лайма. Итак, мы с Мартином сидели в кафе, ели тортас (сэндвичи) со свежим сыром и ветчиной, пили пиво и мескаль, а музыканты, марьячи, бродили от столика к столику. Недалеко от нас сидел мужчина за сорок, судя по кулакам и бровям, бывший боксер, и пил «Модело Негро», глядя в пространство с невыразимой печалью. Лицо его было отмечено перенесенной, видимо в юности, оспой, прямые черные волосы прилипли ко лбу. Он долго сидел молча, в глубокой задумчивости, лотом подозвал музыкантов, дал им несколько песо, невнятно пробормотав свой заказ. Они очень хорошо и красиво сыграли, а когда закончили, мужчина, на лице которого не отразилось ничего, дал им еще денег и заказал другую песню. Он совершенно монополизировал шестерых музыкантов, и вид при этом сохранял абсолютно бесстрастный.
Потом вдруг, не поднимая глаз от стола, он запел что-то скорбное. Они сидел и, глядя вдаль, пел об утраченной любви и разбитом сердце, и голос у него был глубокий, густой, с богатыми модуляциями. Все в кафе заслушались. Еще деньги — еще песня. Этот грустный мужчина в белой рубахе все пел и пел, теперь уже прикрыв глаза, а посетители кафе неистово аплодировали после каждой песни. Он, казалось, не обращал внимания на этот рев одобрения, уставившись в какую-то точку вдали, а может быть, наоборот — внутри себя, а голос его несся над пустым теперь рынком и улетал в ночь.
Я хорошо поел в Оахаке. Я пил атоле, густой шоколадный напиток из местного шоколада, корицы и маиса. По консистенции он как густая манная каша. Попробовал мороженое из «leche quemada», топленого молока, и оно оказалось на удивление вкусным. Постиг тайну семи соусов моле , наблюдал, как делают «queso fresco» — свежий фермерский сыр — половина идет на твердый сыр, а другая — на творог. На рынке у мясника купил морсилью и чорисо и поджарил их на гриле с маисовыми лепешками в одной из палаток «Приготовь себе сам». Еще я ел великолепные потроха — что-то среднее между супом и рагу из потрохов. А потом еще вернулся, чтобы попробовать посоле, похожее блюдо, но с турецким горохом. Рядом с рынком я нашел отличную закусочную. В ней было полно местных жителей. Повар и его помощник разрезали только что приготовленную свиную голову и разложили еще теплые порции нежной свинины на маисовые лепешки, а потом сбрызнули их сальса верде [61].
Я устроился среди местных и заказал себе несколько лепешек. Ничего не ел вкуснее! Так бы и сидел тут всегда, под этой голой лампочкой, среди мексиканцев и их детей, закусывающих с таким аппетитом. Но желающих поесть много, надо освобождать место. Я зашел туда и в следующий вечер, и в следующий.
На ферме недалеко от Оахака де Хуарес, столицы штата, Доминга приготовила мне тамалес. Готовила она в маленькой открытой кухне: жаровня, глиняный горшок, пароварка, глиняная сковородка комаль , ступка с пестиком, скалка. По пыльному двору ходили цыплята и петухи.
Мы ехали на «molino», общественную мельницу, куда мексиканцы веками, чуть ли не ежедневно, возят молоть какао-бобы для кофе, пшеницу для масы , сушеные чили для моле. Доминга — невысокая коренастая женщина с чертами метиски и сильными руками, которые за долгие годы переделали много работы. В одной руке — пластмассовое ведро с замоченным зерном, в другой — таз с чили и чесноком — она под жарким солнцем проходит несколько кварталов до небольшого сарайчика под жестяной кровлей, где женщины в похожих платьях с оборками и фартуках стоят в очереди около двух агрегатов, приводимых в движение генераторами. Хозяин мельницы аккуратно засыпает пригоршни чили в одну из машин, зерна — в другую. Из обеих появляется довольно густая, однородная масса. Это сырье для теста, моле, атоле, кофе, — всего того, что мама готовит каждый день.
