Но вернусь к Холокосту. Тема благодатная. Почему бы не выпустить водку под таким же названием? Ведь есть в Польше водка с этикеткой «жидовская». Давно пора и Большому Театру после «Детей Розенталя» поставить нечто «холокостное». Жаль, что помер Шнитке. Он бы точно написал музыку на либретто Марка Розовского.
А сколько в нашу безрадостную жизнь внёс Холокост новых ежегодных праздников мирового масштаба! День освобождения Освенцима 27 января, День узников фашистских лагерей 11 апреля, юбилей Нюрнбергских законов, юбилей Ванзейской конференции, посвящённой «окончательному решению вопроса», апрельское празднование Пурима, юбилей Хрустальной ночи, ежегодное торжество в честь создания государства Израиль, не менее важный праздник — приём Израиля в ООН, красный день календаря — отмена резолюции ООН о сионизме как о форме расизма, ежегодные сентябрьские дни имени Бабьего Яра, также ежегодное торжество в честь восстания в Варшавском гетто, а тут ещё дни Анны Франк, столетие со дня рождения охотника за нацистами Визенталя, на носу юбилей Януша Корчака… А как всенародно отметила Россия и Европа 70-летие незабвенной Хрустальной ночи!
Умные люди понимают, что всё это крайне необходимо для жизни и существования всяческих фондов. Недаром в День освобождения Освенцима президент Европейского и Российского еврейских конгрессов Вячеслав Кантор говорил о сохранении памяти, о том, что череда трагических юбилеев — Бабий Яр, Освенцим, Хрустальная ночь — прежде всего повод для создания толерантного общества, для серьёзного разговора о будущем. Его мысль продолжила в конце вечера Алла Гербер (Бюллетень «Холокост», № 2, 2008 г.)
Одним словом, Холокост, если вспомнить хэмингуэевскую формулу, это праздник, который всегда с тобой.
Вода камень точит и Холокост всё глубже входит в быт, в подкорку, в массовое сознание нашего российского простонародья. Я сужу об этом уверенно, поскольку был свидетелем одного знакового события. Пришёл однажды в редакцию журнала священник средних лет, постоянный читатель «Нашего современника» Был какой-то праздник, и наш гость, хотя и в подряснике, но явился в гости к Александру Сегеню не с пустыми руками. Когда собравшиеся наполнили рюмки и вопросительно поглядели на батюшку, он всё понял, поднял стопку и со скорбной торжественностью произнёс: — «Первый тост — за Холокост!»
В Польше, начиная с 1961 года и до третьего тысячелетия, я был не менее десятка раз.
Я бывал в 60-е годы и в Освенциме. Помню груды очков в музее, горы обуви, оставшиеся от узников, помню и гранитные доски перед входом. Помню и свои чувства, потому что записал их в стихах.
А в рифмованных строчках память живёт надёжнее, чем в бессловесных чувствах, выгорающих, ветшающих, усыхающих от бега времени и давления жизни
За эти годы у меня сложился странный цикл стихотворений, который я назвал «Европейская хроника», но сейчас, перечитывая её, вижу, что это «Польская хроника». Конечно же, в 60-е годы я был полонофилом, о чём свидетельствуют не только мои стихи, но и надпись на изданной в 1973 году в Варшаве двуязычной антологии, куда вошли стихи русских поэтов XX века, посвящённые Польше. Есть в ней и два моих стихотворенья. На титульном листе Антологии дарственная надпись: «Дорогому Стасику, соучастнику этой маленькой полонофильской манифестации — с благодарностью и надеждой видеть Его у нас почаще.
Анджей Дравич. Варшава, в поэтическое время 27.IX.73″.
Литераторы Польши — поляки и евреи помнят, кто такой Дравич. Однако в мой польский цикл вплетена и еврейская нитка, поскольку я бывал и в Освенциме, и естественно, что впечатлительную душу не могли не потрясти страшные свидетельства этого музея смерти. И бронзовую доску, свидетельствующую в то время, что здесь было уничтожено «4 млн евреев», я помню. Ну как было доверчивому славянскому сердцу не взволноваться и не написать нечто общечеловеческое на тему «за нашу и вашу свободу»? До книги «Шляхта и мы» — надо было ещё дожить И над камнями Варшавского восстания и тогда проливал искренние слёзы Иногда мне кажется, что лучше бы я не знал всего, что пришлось узнать в конце XX века о характерах и судьбах народов. И люди, и народы, оказывается, несовершенны. Как сказал Пушкин: «Любви, надежды, тихой славы надолго нежил нас обман, исчезли юные забавы как сон, как утренний туман».
Но всё равно мне дороги мои родимые пятна, мои молодые чувства и озарения, которыми я жил в то, говоря словами Анджея Дравича, «поэтическое время». Никто лично не виноват в том, что случилось. Прошло время, когда мы вдохновенно разбрасывали камни. Пришло время их собирать. Поэтому в заключение своей работы о жертвах и жрецах Холокоста я вспомнил о своём польском и в то же время освенцимском, и в то же время библейском ощущении мира, которое посещало меня в лучшие годы, прожитые «в рифму», когда «мне были новы все впечатленья бытия».
Поэзия — дело жестокое: всё, что написано пером — не вырубишь топором…
Польская хроника
1
Я на поезде скором спешил
из Москвы в направленье Варшавы,
покидая границы державы,
где полжизни с размаху прожил.
Захотелось и мне посмотреть,
как сверкает чужая столица,
как торопится жить заграница,
как звучит иностранная речь.
Я увидел пейзажи на взгляд
столь же милой славянской равнины,
разве только что вместо осины
здесь всё чаще каштаны шумят.
Да по праздникам в Кракове пьют —
не «Столичную», а «Выборову»,
захмелеют — и песни поют,
и живут подобру-поздорову.
И должно быть, была хороша
сторона под названием Польша,
но случилось так странно и пошло,
что была неспокойна душа.
Потому что, куда бы стезя
ни вела за широкие реки,
от любимых примет, от себя
не уйти, не уехать вовеки.
Умирает на белом экране
для чего-то рождённый на свет
террорист с револьвером в кармане,
милый мальчик, волчонок, поэт.
О как жаль, что она остаётся!
Две слезинки бегут по щекам…
Вот и кончено… Что остаётся?
Остаётся платить по счетам.
Я ведь тоже любил неуютность,
я о подвигах тоже мечтал.
Слава… странствия… родина… юность…
Как легко, как высоко витал!
Умирает убийца на свалке,
только я никому не судья.
Просто жалко. И девушку жалко,
и его, и тебя, и себя.
По «Гранд-отелю» бродит швед,
скучает с длинноногой шведкою.
Он, видимо, объездил свет
и утомился жизнью светскою.
Он на машине подлетел
к руинам взорванного здания
и, хлопнув дверцей, оглядел
следы варшавского восстания…
Так бестолково проживать —
слоняться, морщиться, покуривать,
не пропивать, не прожигать,
а просто-напросто прогуливать.
Пускай распнут! Пускай сомнут,
но есть у нации наследие,
и эти несколько минут
облагородили столетие!
Жиреет плоть, дымится снедь,
но где-то рядом в смежной области
живут поэзия и смерть,
сопротивляясь вечной пошлости!
Июльская жёлтая рожь
дышала дыханием свежим,
струился за стёклами дождь,
когда мы въезжали в Освенцим.
Как водится, всё заросло,
бараки, пути, эшафоты,
поскольку добро или зло —
не всё ли равно для природы?
А мы — только дети её,
подвластные жизни и тленью…
Цветение — и забытьё,
и сопротивленье забвенью.
Нас кормит родная земля,
нам головы кружит свобода.
Мы все, к сожаленью, семья,
а как же в семье без урода…
От летних обильных дождей
речная вода пожелтела,
цепочка седых журавлей
над жёлтой водой пролетела.
И чтобы среди суеты
век памяти не был короток,
мы спешились и на цветы
собрали по нескольку злотых.
Трибун, вчера произносивший речь,
сегодня сник. В его отчизне ночью
раздался гул, зашевелилась твердь
и пустословье вылезло воочью.
Вы, щелкопёры и говоруны,
я видел вас на всяческих широтах.
Вас выделяет организм страны,
как слизь, — на эпохальных поворотах.
Грядущий пламень теплится в золе,
а слово «кровь» всегда звучит утробно…
Но что же делать, если на земле
ничто не зарождается бескровно!
Как пауки из выморочных слов,
вы тщитесь ради цели бесполезной
соткать стенографический покров
над синей мглой, над животворной бездной.
Но грянет гром — покатится звезда,
внезапно заскрипит кора земная,
и от словесной пыли ни следа,
и жизнь шумит, словесный прах смывая.
Гидесса — студентка с копною волос,
такая, что я покачнулся…
Но вот за витриною — груда волос:
Причёска — кощунство.
Полячка, что делать? — ведь жизнь коротка,
в ней всякая встреча, как чудо…
Труба крематория так высока! —
Кокетство — кощунство.
Согбенный еврей неподвижно стоит,
и скорбь на лице, как кольчуга.
Свихнуться бы надо — стоит и молчит.
Молчанье — кощунство
Художник с мольбертом рисует барак,
чтоб сплавились жизнь и искусство.
Как будто возможно! Наивный чудак…
Искусство — кощунство.
Турист от усталости очи закрыл,
пора бы, дружище, очнуться.
А где — ты находишься, милый, забыл?
Усталость — кощунство.
На поле крестьянское пепел летел,
где брюква, ячмень и капуста
цвели, удобряясь останками тел…
Капуста — кощунство.
О эти прекрасные рифмы мои,
мои благородные чувства!
Да что говорить? — Помолчи, помолчи,
иначе — кощунство.
Почему же по центру Европы,
на пути всё живое утюжа,
разрушая дома и утробы,
не промчались железные туши,
почему не проехали танки,
чтоб оставить подобие свалки,
чтоб остались разбитые камни,
да зверей одинокие тропы,
да пустое пространство на карте,
как клеймо на груди у Европы…
Почему не нашлось наказанья?
Не хватило фантазии бедной?
Но попалось мне в руки сказанье
из истории ветхозаветной.
Как сказал Аврааму господь:
— Дух растлился и рыщет по свету,
и трепещет невинная плоть,
ожидая призыва к ответу.
Я вчера поглядел с высоты:
ни фанатиков, ни атеистов,
разложились, живут как скоты,
и поэтому гнев мой неистов.
Кто в разврате, а кто во хмелю,
кто в распутство ушёл, кто в крамолу
И поэтому испепелю
Без пощады Содом и Гоморру!
— Господи, — ответил Авраам, —
я согласен, мы несовершенны,
строим небоскрёбы и вертепы,
воздвигаем башню к облакам.
Благостыни недостойны мы,
все в пороках, в метинах позора.
Мало нам чумы или войны,
не хватает глада или мора.
Докатились. Господи, прости!
но неужто среди нас не видно,
может быть, найдётся, посмотри,
ну хотя бы пятьдесят невинных.
Пятьдесят младенцев или жён…
разбомбишь — и грех падёт на душу… —
И, коварной логикой сражён,
Бог сказал: — Найдётся — не разрушу!
— Но послушай! — продолжал хитрец. —
Для тебя любой заблудший дорог.
Основоположник и Отец,
ну а если нас найдётся сорок?..
Может, в яслях, может, в детсадах
сорок невиновных, душа в душу… —
Помолчавши, Бог ответил так,
очень недовольно: — Не разрушу…
Шла торговля, били по рукам,
то к стопам божественным ложился,
то в припадке падал Авраам,
то в изнеможении божился
и рискнул — А ежели один
праведник?! —
И, потрясая сушу,
Бог вскричал: — так знай же, сукин сын,
и едина ради не разрушу!
Может быть, время, а может, война
женщину в чёрном платке истрепала.
Не потому ли так страстно она
к каменным плитам костёла припала?
Женщина разве сумеет понять
в мире трепещущем и разноцветном,
как совмещаются твист и Освенцим,
с чем соглашаться и что проклинать?
Разве успеет осмыслить она
тайну материи, сущность движенья,
если простейшей любви от рожденья
чистая истина в дар не дана?
Что ж, органист,
забывайся, играй,
вечность клубится под сводами храма,
пусть расплеснётся она через край
из сладкогласной утробы органа!
(1964)
