— Убили?
Аленка подняла на него заплаканные глаза и резко побледнела: Алешка все еще держал в руках красный сверток.
— Он? — беззвучно спросила она.
Алешка не в силах произнести ни слова кивнул головой. Опустился рядом с Аленкой на колени, накрыл тело отца красным полотнищем, на котором горели слова: «За дело рабочего класса» — и положил голову на высокую отцовскую грудь…
Из соседней комнаты приглушенно, но внятно доносился басок Мирона Зыкова:
— Теперь ясно, товарищи. Просить нам у царя нечего. Только борьба, беспощадная борьба не на жизнь, а на смерть. К этой борьбе и призывает вас социал-демократическая партия. Близится великая гроза пролетарской революции, и мы уже слышим первые раскаты грома…
* * *
Вот о чем однажды мартовским вечером рассказал старый токарь Златоустовского завода Алексей Вавилович своему внуку Алешке.
Л. Татьяничева
ТЕТЯ НАСТЯ
Стихотворение
Здесь был в чести обычай древний:
Под медный колокольный звон
Плыл от деревни до деревни
Надрывный голос похорон.
Слезой глаза себе не застя,
Не морща строгого лица,
Умела плакальщица Настя
На части разрывать сердца.
Война сынов ее скосила.
Что жить, что нет — ей все равно.
Она по мертвым голосила,
Все слезы выплакав давно.
За стертый грош, за корку хлеба,
Да за посулы без отдач
Она в невидящее небо
Бросала свой протяжный плач.
А по ночам, в тоске гнетущей
О вдовах, сиротах скорбя,
Пеняла богу:
— Всемогущий,
Чем прогневили мы тебя?
Нет больше сил терпеть напасти —
Болезни, войны, недород…
…Круша основы самовластья,
Семнадцатый нагрянул год.
Еще горячий после боя,
Граненый штык зажав в руке,
Он нам принес в село глухое
Зарю на сломанном древке.
И от лица Советской власти
Вручил нам Ленинский декрет
О мире,
о земле,
о счастье
На сотни и на тыщи лет.
Всей силой памяти нелгущей
Навек запомни:
Холод.
Темь.
Людей взволнованно поющих:
— «Кто был ничем, тот станет всем!»
Нестройно, радостно и смело,
Сминая натиск кулаков,
Мое село впервые пело
Победный гимн большевиков.
И каждый, словно к влаге колос,
Душой к грядущему приник.
…Звенел и Настин чистый голос,
Как полный звездами родник.
Омыв лицо слезами счастья.
И не скрывая слез своих,
Со всеми пела тетя Настя
О светлой участи живых.
Слова горячие, до жженья,
Лились раскованной рекой:
— «Добьемся мы освобожденья
Своею собственной рукой!»
П. Мещеряков
В ТЫЛУ У БЕЛЫХ
Офицер стоял на подножке классного вагона и наблюдал за возбужденной толпой рабочих. Они пришли просить об освобождении арестованного председателя Совета Васенко. Чех, покручивая ус, слушал и молча улыбался. Молодой рабочий Саша не выдержал, растолкал локтями товарищей и, подойдя вплотную к офицеру, крикнул:
— Вы не смеете! У вас нет такого права! А не выпустите, мы…
Он не договорил. Офицер состроил презрительную мину, но тут же слащаво улыбнулся, предупредив угрозу:
— Господа рабочий! Нельзя так волновайтс. Наша уважайт Совецкую власть… — офицер поперхнулся и, не подобрав нужных слов, закончил неожиданно: — Карашо, завтра красный комиссар получайт свобода…
Офицер, звякнув шпорами, ушел в вагон. Рабочие помялись немного и начали расходиться. В депо делегатов ожидали с нетерпением.
— Ну? — встретил Сашу широкоплечий кузнец Лепешков.
— Накормили завтраками, — ответил с обидой парень и прошел к своему месту.
В депо третий день не было обычного ритма работы. Люди ходили хмурыми.
Лепешков, разглаживая украинские усы, подошел к Саше и приглушенно спросил:
— Может, так они, поканителятся, да и махнут на восток?..
— Может, — проговорил рассеянно слесарь.
В это время к Лепешкову подошел подручный Филька и шепнул на ухо:
— Дядя Леонтий, к тебе… — Филька многозначительно взглянул на закопченное окно.
Лепешков вышел. За вагонами стояла Соня. Необычный наряд и беспокойное выражение глаз девушки насторожили старого кузнеца. Соня из предосторожности говорила тихо.
— Хорошо. Сделаю надежно… — пообещал в ответ на ее слова кузнец.
Девушка скрылась. Лепешков вернулся в депо и стал к своему горну. Саша, почувствовав волнение Леонтия, пристал к нему с расспросами.
— Ну?..
— Что «ну»?.. — раздраженно ответил Лепешков. — В Никольском казаки появились. Вот тебе и ну…
Кузнец сердито шмыгнул носом, а затем кивком головы показал на эшелоны чехов.
— Эти что, завтраками кормят, лицемерят…
Саша отошел к себе и принялся опиливать подпилком зажатый в тиски кусок стали. «Казаки! В такое тревожное время? — спрашивал себя паренек. — Уж не есаул ли Титов привалил опять?» Саша решил потолковать с Лепешковым серьезно, но того не оказалось на месте. Не было и подручного Фильки.
* * *
Чехословацкое командование лицемерно заявляло о признании Советской власти. Под его крылышком съехавшиеся казаки в сговоре с городской буржуазией в ночь на 1 июня 1918 года в Челябинске свершили переворот. Комиссар Васенко не вернулся из штабного вагона. Он погиб безвестно.
Ночью прошли массовые аресты. Тюремные застенки были переполнены. Буржуазия ликовала. Секретаря Совдепа Гозиосского повстречал купец Ружанский в то время, когда он пересекал улицу. Ружанский торжествующе зарокотал:
— А-а… совдепщик! Прогуливаетесь?.. Хе-хе!..
Купец махнул рукой верховым казакам и, указав пухленьким пальцем на Гозиосского, процедил:
— Большевик!
Гозиосского схватили и отвели в мрачные застенки контрразведки, где уже сидели его товарищи члены Совета — Дмитрий Колющенко, Петр Тряскин, начальник штаба охраны города Михаил Болейко, его помощник Владимир Могильников и многие другие.
Член партийного комитета Софья Кривая или, как ее называли, «Товарищ Соня», переодетая в платье крестьянской девушки, скрывалась у знакомых. Она часто меняла квартиры, заметая следы. Соню искали, но безуспешно.
Осмысливая события, Соня думала про себя: «Они посмели обнажить меч на революционных рабочих. Они решили утопить пролетарскую революцию в крови. Подлецы! Надолго ли?.. Да, надолго, если будем сидеть сложа руки. Этого не должно быть. Либо погибнуть, либо защитить власть Советов!»
Буржуазия окончательно распоясалась. Казарменная площадь стала лобным местом. Здесь на пути следования в тюрьму, у мостика через ручей Игуменка, пьяные конвоиры со звериной ненавистью изрубили на куски рабочего Колющенко и его товарищей. Горожане были потрясены этим событием. Даже поп железнодорожной церкви после отпевания Колющенко, в книге об умерших записал: «Зарублен злодеями».
И хотя буржуазия грозила новой расправой тем, кто посмеет выступить против нее, Соня нашла в себе мужество дать клятву:
— Мы отомстим за вас, дорогие товарищи!
И Соня усилила работу. Она узнавала о лицах, избежавших ареста, устанавливала с ними связь, создавала кадры подпольщиков. Вскоре Филька, подручный кузнеца Лепешкова, с большой осторожностью пробравшийся в квартиру к Соне, сообщил:
— Дядя Леонтий велел передать, что поручение выполнил.
Соня благодарно улыбнулась, она поняла: кузнец организовал в рабочей слободке тайный склад оружия.
— Передай дяде Леонтию спасибо, — сказала Соня. — За заказом как-нибудь сама приду.
Соня узнала, что рабочий типографии Миша Преджелковский добыл типографский шрифт. Это совсем обрадовало ее. «Теперь можно и с народом разговаривать», — подумала она о печатании листовок.
Соня была не одна. У нее было много друзей: на мельницах и копях, на городской электростанции и плужном заводе, но больше всего в железнодорожном депо. В лицо Соня знала немногих — их называли десятниками, потому что каждый руководил своим десятком подпольщиков. Так лучше, безопаснее. В случае провала, малодушные не смогут даже под пытками выдать всей организации, ибо знают только людей своего десятка.
Во главе подпольной организации оказалась мужественная девушка с твердым характером — товарищ Соня.
* * *
Челябинск настороженно притих.
Буржуазия стремилась срочно отобрать у народа то, что было завоевано кровью, ценой многих жизней.
Шарообразный миллионер Архипов уже на другой день после переворота вместе с белогвардейскими молодчиками обходил свои былые владения. Не дожидаясь решения новой власти, он самолично отобрал переданную народу паровую мельницу. Перекатываясь на коротеньких ножках, миллионер грозно покрикивал на рабочих и администрацию больницы, разместившихся в доме, принадлежавшем ему.
