Ознакомительная версия.
Дома, у Воробейчиковых, Анна Васильевна и Иван Григорьевич долго говорили о прошедших годах их молодости. Елкин, обхватив лысину руками, качая головой, жаловался:
– Анна, время-то летит, как журавль в небе: взмахнет крылом – год миновал, еще взмахнет – еще один год остается позади. Гляжу, остатки-то кос твоих ровно осеребрило, а у меня растительность голову покинула давно: – хе-хе!.. Чай, помнишь, какие мы с твоим Володькой кудлатые были?
– Как не помнить, – улыбается разрумянившаяся Анна, – молодость-то всех стройнит и красит!
– Перед войной-то я учиться на лесника поступил, да закончить учебу не успел. Меня определили в пехоту, а твой-то на тракториста выучился.
– Помню-помню, мово-то направили в танковую армию. Да на беду за год до окончания войны его танк фашисты подожгли. Всех его товарищей ранило, хорошо хоть, танкистов подобрали санитары. Лечили их доктора, да не все выжили. Наш-то покрепче оказался, кое-как оклемался, после войны еще пожил.
Анатолий налил всем вина.
– Давайте, дорогие мои, помянем отца моего Владимира Захаровича, сегодня година. Пусть земля ему будет пухом; гости долго смотрели на мерцающий огонек свечи возле икон Божьей Матери и Христа.
– Упаси Господи, попасть в госпиталь, тяжко там. Врачи к крови привыкли, раненый навроде подопытного кролика. Там по ранам определяют – кого лечить, а кого отправить в изолятор… Я вот про себя расскажу – когда очнулся, после операции, приходя в сознание после наркоза и открыв глаза, увидел свет керосиновой лампы, освещавшей палату больных. Меня кто-то легонько толкнул в бок, сказав: «Курить будешь?»… Я еще плохо соображал и, дав отмашку головой, снова уставился на розовый язычок фитиля в стеклянной колбе под потолком.
«А я братцы, закурю», – испрашивал у всех разом разрешение, прозвучал все тот же голос. Ему никто не ответил. И вот над койками больных поплыло легкое облачко терпкой, горькой махорки. Она на время притупила палатную вонь, в которой смешались все больничные запахи лекарств, мазей, запекшейся крови в бинтах и всего прочего. Моим соседом оказался тяжело раненный боец Иванов.
«Что за помещение – возмущался он, – у моей стены все текот и текот, текот и текот! Весь тут отсыреешь. Вот бы домой скорее – у нас климат не сырой как тут. Уж мороз так мороз, жара так жара. И народ у нас неподдельный, хоть в грубости, хоть в ласковости. Ах, как хочется домой, мне бы там полегчало».
«Где твой дом-то, Иванов?» – уныло спрашивал кто-то.
«Из Сибири я. там мой дом». Как оказалось, дела у Иванова были неважнецкие, ему и двигаться, и разговаривать нельзя, силы в нем убывают на глазах, а он талдычит о доме. Ну, Бог с ним. Госпиталь этот, куда меня привезли, кажись, назывался нервно-терапевтическим. Тут лечили и психов после контузии, и прочих раненых от рядовых до полковников. У меня на руке были перебиты обе кости и нерв. Вот концы этого нерва и сращивали доктора. Связать-то связали, а пальцы по-прежнему не шевелятся, к тому же начали сохнуть и желтеть. Рука, словно чужая, висит и боли не чувствует. Плохо было на душе – что делать-то буду? Я ведь лесник, учился в «Красных Баках», что в верховьях Ветлуги, мне лес сажать, а как с такой рукой?… Кхе, кхе. Лесник Елкин, прокашлявшись, припоминает.
– Вот мимо койки идет парень, рука загипсована, шея и глаза подергиваются – видно контуженный. Идет и плачет, ему кричать от боли хочется. Вот, сосед Иванов тихим голосом приглашает: «Паренек, ты присел бы рядышком?» Но парню не до этого, жалуется: «Рука разболелась, у меня или черви под гипсом развелись, или клопы залезли!» Это беда, если под гипс клоп залезет, его, гада, оттуда не выгонишь! Нажрется и там же отдыхает, а потом снова жрет. Черви, однако, запекшееся гнилье выедают, и от этого получается какая-то польза, но когда их там образуется много, они принимаются за мясо, тут уж гипс надо снимать. Иначе от боли заорешь очень громко. А этого делать нельзя, в госпитале больных полно, нужна тишина. Наркоз из меня выдыхался медленно. Глаза устало смотрели на полузакопченую лампу. Я тогда возмущался: «Какого черта она горит днем? Керосину много? Я в деревне жил, там керосин завсегда экономили. А тут днем палят, вот сейчас встану, дуну в стекло и погашу!»
Утром, после завтрака, начался обход. В палату вошли: пожилая женщина в очках – главврач, старшая медсестра, палатная медсестра, кастелянша, няни и другие. Вид у всех строгий, озабоченный. Врач, осмотрев очередного раненого, давала указания: кого-то перевести в палату выздоравливающих, кому-то назначала дополнительное лечение. Так двигаясь от койки к койке, главврач подошла к Иванову. Глянув на его бледное с синими пятнами лицо, у врача изменился тон голоса, она уводила в сторону глаза, а Иванов пытался уловить ее взгляд. Доктор пробыла возле него недолго. Напоследок сказала: «Вас переведут в другую палату, – помолчав, – в отдельную».
«В изолятор, что ли?» – возмутился Иванов.
«Ни в коем случае! Просто в отдельную, там теплее, тише!»
Иванов, предчувствуя недоброе, заволновался: «Не хочу в отдельную! Мне здесь хорошо, с ребятами сдружился». Но доктор поднялась и, не оглядываясь, уходила к другому больному. В палате сделалось очень тихо. Мне, в тот обход назначили повторную операцию руки. Рука частично восстановилась. Но меня все же комиссовали. Вернулся я на родину, долго слушал плеск родной реки, смотрел в синь неба, на ярусы лесов, и плакал. Работал я лесником, дожил до пенсии. К сожалению, жена моя – Анфиса, оставила нас рановато… умерла. Да вот беда, – не захотела дочь Маша выйти замуж, так и живет старой девой. Уж и не знаю – по какой такой причине, но сильно жалею. Остался я без внучат – без продолжателей династии лесников Елкиных. Вот, такая у меня получается – судьбы дорога.
Тихой ночью над поселком Волгино пушинками лебяжьего пуха опустился первый снег, покрывший деревья, прелую листву и дорожки в парке. Здесь, крахмально поскрипывая обувью, оставляя следы в снегу, по аллее идет пожилой человек. Изборожденное морщинами лицо его просветлело от чистоты зарождающегося дня. Когда-то в этом парке он, юный и стройный курсант пехотного училища, шел по тропинке на встречу с молоденькой учительницей. Обостренная память частенько возвращает военкома в былые, грозовые, навечно впечатавшиеся в воспоминания годы. Вот как будто идут они, взявшись за руки, озаренные июньским вечером, к берегу Волги, не зная еще, что всего через несколько часов ранним утром разлучит их война…
Вся жизнь Василия Ивановича была связана с военным лихолетьем. Болью отзывается сердце его. В сорок втором молодой лейтенант со своим взводом из вновь сформированного полка защищал Сталинград.
Пожилые, хлебнувшие лиха, и безусые солдаты оберегали своего командира. Но однажды, отбив очередную атаку немцев, под минометным обстрелом, его, окровавленного, вытащили на огрубевших от пороха и грязи руках солдаты – Иван и Руслан. Он хорошо помнил их – сорокалетнего колхозника из Владимирской области и балагура и остряка из Казани. Впоследствии они погибли под Курском. Но память сохранила их лица.
Осколок, чуть не задевший сердце, из груди лейтенанта Бородина извлекли в госпитале.
Нина Сергеевна, искусная кухарка, ждала военкома к обеду. Василий Иванович подошел к Волге и долго смотрел на холодные свинцовые волны еще не схваченные ледком, а по серому небу беззаботно плывут хмурые тучи.
Офицерская закваска напомнила ему, что он обещал вернуться к обеду. Не быстрой походкой он шел по своему следу назад в тихую свою обитель, где его ждали.
– Ну, что, товарищ подполковник, опаздываешь, – громко спросила жена, – ты мне сейчас напомнил академика нашего, помнишь, Володю Безуглова? Тот вечно опаздывал на урок. То у него бабка болеет, то проспал, то деда в Москву провожал. Двоечник ведь был, а гляди-ка, как взлетел. Что-то давненько не пишет – наверно, новую книгу сочиняет. Да, Василий, тут нам звонили, спрашивали тебя, какой-то капитан афганец.
– А-а, это Анатолий. Сняв с себя шинель, пригладив седую голову, Василий Иванович сел за стол.
Отобедав, он засобирался в военкомат, сегодня нужно проводить на службу новобранцев. Нина Сергеевна, поправив ему галстук, чмокнула в щеку и, перекрестив его вслед, направилась в кухню. Поглядела в окно. Муж по-военному печатал шаг в сторону вокзала. Как мучительно долго ждала она своего Васю с войны. Его израненного комиссовали в сорок четвертом. Он приехал изможденным и худым в такой же ноябрьский день. В серой шинели, опираясь на палку, он пришел в школу. Шел урок. Нина Сергеевна читала ученикам стихотворение Лермонтова «Бородино». В голодных детских глазах блестели огоньки, как вспышки выстрелов войны. Когда прозвенел звонок, к учительнице подошла уборщица тетя Феня и как-то внимательно глядя ей в глаза, почти шепотом сказала: «Вас ждет какой-то военный». Вот так произошла их долгожданная встреча. Потом было лечение, после некоторого улучшения, Бородину предложили должность.
Ознакомительная версия.
