Раньше я даже не представлял, насколько трудно посмотреть в Токио трансляцию баскетбольного матча. В любом крохотном городке Среднего Запада у вас на выбор есть десятки тысяч мест для этого. В Токио — только одно: американский спортивный бар, где, если вам повезет, телевизор переключат именно на нужный канал. Вместо трансляции американцы вынуждены довольствоваться видеозаписями, доставляемыми авиапочтой из США. После того как я в своих поисках обзвонил несколько заведений, но успеха не добился, пришлось шакалить у консьержа: не знает ли он, где я могу посмотреть баскетбол. Консьерж оторопел.
У меня началась депрессия, отягощенная тоской по дому. Несмотря на выходной, я пошел в офис, надеясь узнать счет из информационной компьютерной сети. Офис быт пустынен и тих. Каждые пять минут на компьютерном мониторе появлялась строка японских иероглифов и выводился счет в игре Канзас—Вирджиния. После того как компьютер выдал окончательный результат: Канзас проиграл, и мои денежки плакали, — я продолжал сидеть в угрюмом молчании. Токио мне нравиться перестал.
Теперь, когда я решил, что оставаться в Японии уже не хочу, работа стала истинным наказанием. Я изумленно наблюдал за продавцом, организующим виртуозную опционную сделку, которая по доходности соперничала с АМІТ: она наверняка могла принести 99,99% прироста капитала. Не особо интересуясь результатом, я предложил нескольким клиентам, желавшим наградить высочайшим рейтингом AAA третьесортные облигации, схему FP Trust. Но, уяснив, что у этого рейтинга будет некая оговорка, они отказались. Оговорка могла насторожить местные власти.
Под конец своего пребывания в Японии я пережил землетрясение. Находясь в номере отеля, я вдруг почувствовал какую-то вибрацию и услышал грохот сталкивающихся друг с другом вешалок в шкафу. Это было первое землетрясение в моей жизни, и оно здорово меня напугало. Не предзнаменование ли это? Единственное, что хоть как-то успокаивало, — воспоминание о старом отеле, уцелевшем в одном из жесточайших землетрясений в истории. Неужели новый построен хуже? Отель устоял, но мне все равно хотелось домой.
Позже, к своему смятению, я узнал, что старый отель вовсе не был таким непоколебимым, как о нем говорили. На обмане и мошенничестве стояла не только японская банковская система. Меня обманули даже Императорский отель и Фрэнк Ллойд Райт.
По моим представлениям, этот архитектор провел в Токио почти четыре года, с 1918 по 1922, проектируя отель и руководя его постройкой. Здание должно было стать сейсмоустойчивым. Отель стоял на плавающем фундаменте, которому Райт отвел роль амортизатора, предназначенного гасить колебания почвы, не передавая их стенам. Оказалось же, что большинство серьезных исследователей считают эту историю сказкой, а Райта — либо искренне заблуждавшимся человеком, либо лжецом. Вот слова крупнейшего японского специалиста, изучавшего деятельность Райта, профессора Университета Нихон Масами Танигавы: «Молодой американский архитектор, не страдающий от избытка заказов, воспользовался землетрясением как рекламой своего метода строительства сейсмоустойчивых зданий. Только и всего».
Хотя старый Императорский отель и стал одной из токийских достопримечательностей, архитектурным шедевром он не был. Страдал он и конструктивными дефектами. Сразу после землетрясения 1923 года министр внутренних дел Японии Наимушо инспектировал центральный район столицы, пытаясь установить объем причиненных застройке повреждений. Министр сделал заключение, что многие здания вокруг отеля пострадали гораздо меньше знаменитой новостройки. Я всегда считал тот отель небоскребом и был удивлен, узнав, что напоминал он трехэтажную жабу, ощетинившуюся декоративными вулканическими скалами и терракотовой черепицей. Вот так-то. Всего три этажа, да и те с трудом устояли.
В 1990 году Ичиро Инумару, президент и генеральный директор отеля, вспоминал, что после того землетрясения главное здание начало проваливаться в землю. Центральная часть оказалась тяжелее и поэтому просела глубже, чем окружающие ее структуры. Инумару рассказывал, как плотники время от времени подпиливали двери, когда они переставали закрываться из-за просадки здания.
Борьба за спасение первоначального здания завершилась переносом части холла и фасада в архитектурный парк, который большинство профессионалов считает образцом безвкусицы. Этот парк располагается в сельской местности на западе страны, около деревни Мейдзи Мура, среди холмов и озер. Там можно увидеть самые разные объекты эпохи Мейдзи: школы, образчики гражданской архитектуры, тюрьму и даже один из первых японских паровых двигателей. Некоторые архитекторы считают деревню Мейдзи кладбищем, другие — мистификацией. Здесь действительно хранится множество величайших японских фальшивок, например тот же Императорский отель. Быть может, когда-нибудь там займут почетное место и AMIT как часть удивительной и печальной правды о прошлом Японии.
К моменту возвращения в США я успел утратить все иллюзии. Тремя годами раньше, до моего первого собеседования в Bankers Trust, я и слыхом не слыхивал о производных, структурированных облигациях, RAV; не знал, как обдирать людей до нитки. Некоторые из друзей даже считали меня хорошим парнем. К апрелю 1995 года я стал в своих глазах самым циничным человеком на Земле. Теперь я считал, что всё вокруг — обман, причем для такого мнения оснований было более чем достаточно. Производные — обман, инвестиционные банки — обман, мексиканская и японская финансовые системы — обман. Даже легенда о Фрэнке Ллойде Райте и Императорском отеле — и та обман. Душераздирающее зрелище.
В соответствии с принятой мною в последние годы системой ценностей убийства людей во имя денег допускались. Вот почему мои коллеги согласны были перейти практически на любую другую работу за ту же зарплату. Все мои знакомые, проработавшие в инвестиционном банке несколько лет, превращались в подонков. И я стал подонком. То, что мы самые богатые подонки в мире, не опровергает того, что мы подонки. Я это отлично понимал с самого начала работы на Уолл-стрит, но беспокоиться из-за того, что я — подонок, начал только сейчас.
В моей карьере настало сложное время. Некоторым будет трудно меня понять, но после нескольких лет работы на Уолл-стрит уйти уже невозможно. Вас могут уволить, вы можете сменить один инвестиционный банк на другой, вы можете умереть, но вы не в состоянии уйти. Для этого вы слишком много зарабатываете. Задумайтесь: если заработок ваш 500 тысяч долларов в год, а единственный отрицательный момент — это то, что вы превращаетесь в подонка, просто ли будет вам поменять работу? А если вы зарабатываете миллион? А 10 миллионов? Такой вопрос задавали себе многие мои коллеги, и большинство из них ответили: за миллион долларов в год можно превратиться в кого угодно. Когда же вы будете получать свои миллионы года три или четыре подряд и станете законченным подонком, вопрос о смене работы превратится в чисто академический. Назад дороги нет. Вы можете проработать на Уолл-стрит до пенсии, постепенно становясь все более и более богатым подонком.
Я не пытаюсь проповедовать и не выставляю себя ангелом господним. С этической точки зрения в моем уходе с высокооплачиваемой должности из инвестиционного банка ничего выдающегося нет. Я просто хочу объяснить причины своего скорого ухода. Большинство работающих в финансовой сфере не воспринимают свою деятельность как что-то аморальное. Иначе там нельзя. Я думал, что принадлежу к большинству. Пренебрежение моральными аспектами, конечно, удобно, особенно когда зарплата все растет и растет, но, опомнившись, я понял: нельзя калечить собственную жизнь. Я так больше не могу. У меня нет выбора, пора остановиться.
Вернувшись в Нью-Йорк, я попросил Маршала Са ланта о беседе. Вот как проходил наш разговор:
— Маршал, я увольняюсь.
— Что? Куда ты переходишь? Сколько тебе предложили? Чем ты будешь заниматься?
— Никуда я не перехожу. Я просто не хочу работать в инвестиционном банке. Я уезжаю из Нью-Йорка и больше не собираюсь торговать производными. Чем займусь — пока не знаю. Может, стану адвокатом.
Салант опешил. До него не сразу дошел смысл моих слов. Он смотрел на меня так, будто я спятил. Через несколько минут мои аргументы все-таки проникли в его мозг или ему по крайней мере так показалось. Салант попросил меня хотя бы не срываться с места и сдать перед уходом дела.
Беглый обзор моих выдающихся проектов, произведенный вдвоем с Салантом, заставил вспомнить всю работу в Morgan Stanley: сделки с AMIT; полдюжины сделок в Токио, предназначенных для обхода регулирующих норм; CEDN; Eagle Pier; дополнительные сделки с Pre4 и FP Trust; служащие налоговыми лазейками RAV; мексиканские производные и проект финансирования восстановления бразильских истребителей F-5. Ну, и кому это все надо?
