Но на полках книжных магазинов оба подхода потерпели поражение. Хотя многие из ранних романов «простых солдат» переиздавались, а Бёлль как первый немецкий автор, удостоенный Нобелевской премии по литературе после Томаса Манна (1929 год), стал значительной фигурой немецкой литературной сцены, оба этих направления оказались в тени бульварного «военного чтива» — недорогих серий романов, регулярно появлявшихся в газетных киосках Германии. Публикуемые якобы для того, чтобы предостерегать против новой войны, на самом деле эти произведения размывали сложный солдатский опыт, сводя войну к идиллическому приключению, полному товарищества и отваги, в котором главный герой совершает захватывающие и романтические подвиги. Поскольку эти «романы» якобы изображают исторические события, а большинство их читателей не достигли двадцатипятилетнего возраста, существует риск повторения в Федеративной Республике волны военных романов, затопивших в свое время Веймарскую республику, в которых будет восславляться мнимое раскрепощающее действие войны.
По отношению к тем солдатам, чьи письма и дневники были опубликованы после их смерти или кто написал свои воспоминания позднее, популярность «военного чтива» является насмешкой над достоверностью их жизненного опыта. В огромной массе повседневных проблем, эмоций и суждений простой немецкий солдат в основном стремился остаться в живых и выполнить то, в чем, как ему говорили, состоял его долг. Только после войны многие поняли, что они стали не просто жертвами, но и исполнителями преступлений нацизма, и это понимание лишь усугубило проблему поиска смысла в войне и в их действиях. «Война закончилась. Молох вновь изрыгнул меня, — размышлял Вилли Шредер сразу после капитуляции. — Он пощадил меня не столько по моему желанию, сколько потому, что я это заслужил… опьяненный стремлением к разрушению, обрадованный раскрепощенной и беззаботной жизнью, очищенной страданиями, и глубиной и полнотой ощущений. Теперь все это позади, словно бред. Теперь я чувствую себя опустошенным и перегоревшим. И все же глубоко внутри остается нечто, чему еще потребуется немало времени, чтобы дозреть». Конечно, задним числом легко утверждать, что соучастие в злых делах разрушает. Однако в то время казалось странным, что юношеский идеализм способен привести к столь масштабным разрушениям. Всегда трудно избежать как идеализации, так и тривиализации «маленького человека», а попытка серьезного изучения повседневной жизни немецких солдат еще более осложняется куда более важным вопросом их отношения к нацизму и нередко широкой поддержки ими Гитлера и целей национал-социализма. Миллионы погибших в результате нацистской агрессии служат немым упреком тем, кто считает себя жертвами нацистского режима, острием которого они служили.
Гложущее ощущение бесполезности, бесцельности смертей, утраченной юности, дней и лет, которые никогда уже не вернуть, мучившее многих солдат сразу после окончания войны, лишь осложняло их попытки примириться с прошлым. Тому же способствовали и противоречивые чувства относительно характера войны. Большинство из них, конечно же, были рады, что остались в живых. Л ишь позднее, когда они начали замечать, как пережитое за время войны влияет на их жизнь и характер, стала проявляться двойственность, сложность чувств. Большинство из них, столкнувшись с невероятными разрушениями и невиданными жестокостями, совершенными во время войны, неотъемлемой частью которой были они сами, понимали, что, как сказал Карл Пиотровски, «нет ничего хуже войны… Она хуже, чем жизнь в рабстве». Так, при попытках оценить уроки, извлеченные спустя десятилетия после этих событий, натыкаешься на ответы, повторяющиеся, словно мантры: «Война — это обман», «Нет ничего хуже войны», «В войну было хуже всего» и «Я больше не хочу иметь дела с политикой». Разумеется, все эти утверждения делались искренне и от всего сердца.
Однако проблема заключалась в том, что, отчасти вопреки самим себе, эти люди выражали противоположные эмоции, обнаруживая в себе положительные моменты военного опыта. Например, Пиотровски, несмотря на отвращение к войне, с трудом скрывал гордость за умения, технические и тактические навыки немецких солдат, «лучших солдат», которые добились бы успеха, если бы не материальное превосходство противника. Карл Фогт, хотя и признавал, что «страданий было так много, что больше нет сил их видеть», рассказывал, что голодал так, что ел березовую кору и траву и был готов «вцепиться зубами в человека», но тем не менее соглашался: «У меня остались о войне и хорошие воспоминания… Я видел прекрасные здания, прекрасные памятники. Изумительные церкви и иконы. Я бы никогда не увидел их, если бы не война». Фогт, бывший ученик пекаря, придавал войне некое «туристическое» значение, что было вполне обычно для простых людей, которые в суровых и пагубных, по общему признанию, условиях побывали в местах, которые в другое время были бы им недоступны. Даже осознавая все ужасы, Фогт верил, что он странным образом расширил свой кругозор, был сформирован и закален войной. Для него война сыграла почти такую же роль, как чтение романов Гёте или Манна о становлении личности.
Находились среди солдат и те, кто не считал войну злом, но таинственным, непостижимым для посторонних образом многие из них согласились бы с одним из своих товарищей, который в мае 1940 года назвал войну «величайшим средством обучения». Война формировала человека, она становилась «великим испытанием», «трудной, но важной школой, укреплявшей душу и закалявшей волю», школой, которая также учила понимать «истинную цену человека». Война, и с этим согласились бы практически все, кто пережил ее, стала «неизгладимым опытом, который позволил нам совершенно по-новому взглянуть на глубинные законы нашего бытия».
Практически все солдаты чувствовали, что военный опыт закалил их. Другим чувством, общим для многих солдат, была вера в то, что война вырабатывала уникальную форму дружбы, товарищество настолько крепкое, что Ги Сайер с полным правом мог назвать его «единственной наградой за жизнь в отчаянии». Сайер с готовностью признавал гнусность войны, но все же выражал чувство многих солдат, которые не согласились бы отказаться от нее, потому что она дала чувство товарищества, знания и ощущение приключения.
Другие воспоминания немецких солдат мало чем отличались от воспоминаний солдат других стран: гибель друзей или чувство вины за то, что остались в живых, озлобление из-за мелких несправедливостей армии, внутреннее смятение после получения приказа убивать, постоянный страх как часть жизни, запах смерти, стоящий над полем боя и не исчезающий с годами, неописуемое изнеможение, охватывавшее каждого фронтовика и не отпускавшее его, ярость и радостное возбуждение боя, чувство одиночества и нереальности происходящего на фронте и, не в последнюю очередь, нежелание думать о последствиях своих действий, о том, что гибнут другие люди. В этом замешательстве, в этом стремлении сохранить собственную жизнь, пытаясь отнять при этом чужие, в этом чувстве принадлежности к особому миру с собственными правилами поведения, изолированному от нормального общества, в признании того, что война оставила неизгладимый след в его душе и изменила его жизнь, немецкий солдат размышлял об общности ощущений на войне. «Не были ли мы, враги на поле боя, настоящими друзьями? — думал Ганс Вольтерсдорф, осматривая подбитый советский танк. — Товарищами по несчастью, которым на арене истории приходится вести игру на удачу и неудачу, на жизнь и смерть?» Ги Сайер заключил: «Когда-нибудь другие поймут, что люди по обе стороны конфликта могут ценить одни и те же достоинства и что боль не зависит от национальности».
Тем не менее в некоторых отношениях опыт немецких солдат отличался от опыта, например, американских. Товарищеские отношения, естественно, характерные не только для немецкой армии, тем не менее представляли более постоянную и существенную часть повседневной военной жизни. Руководство вермахта фактически возвело дух товарищества в ранг стратегической доктрины, видя в тесно сплоченных, сколоченных группах моральное средство, способное хотя бы частично компенсировать материальное превосходство противника. В организационном плане немецкая армия достигла значительных успехов в воспитании чувства семейственности. Набор новобранцев, обучение и политика пополнения частей, а также отношения между офицерами и рядовыми были направлены на создание и поддержание в солдатах чувства принадлежности к могущественному сообществу людей, объединенных общей целью, переносящих одни и те же трудности и разделяющих общую судьбу. Система обучения и пополнения частей в американской армии приводила к тому, что многие «джи-ай» жаловались на дезориентацию и полнейшее непонимание своих целей, а упор вермахта на групповую сплоченность обеспечивал более решительные действия со стороны немецких войск и более четкое ощущение ими своего предназначения. В результате того, что сплочению уделялось такое большое внимание, немецкий солдат обладал невероятной верой и уверенностью в способностях унтер-офицеров и младших офицеров, и это способствовало проявлению ими еще большего упорства даже в условиях максимального напряжения.
