Павел Иванович возвращался в гостиницу поздно. Он шел мимо портовых кабаков и трактиров, откуда доносились пьяные песни и нестройная музыка, мимо штабелей снаряжения и боеприпасов, мимо спавших вповалку солдат английской морской пехоты, батальоны которых каждый день высаживались на берег с британских военных кораблей.
Причудливые очертания бухты Столовой горы терялись в теплых январских сумерках. Огоньки разбросанных как попало на склонах гор домишек, кривые цепочки уличных фонарей, терпкий аромат тропической растительности, темно-зеленая вода, скалы, даль океана — все это рождало в душе тревожные предчувствия.
Однажды на причалах Лугова окликнули по-русски. Павел Иванович удивленно оглянулся. Перед ним стоял сутулый молодой человек с большими голубыми глазами и длинными русыми волосами. Он был одет в костюм, делавший его похожим одновременно и на петербургского мастерового и на французского моряка.
— Как вы узнали, что я русский? — спросил Лугов.
— По интеллигентской российской меланхолии, которую я наблюдаю в вашем лице здесь уже третий вечер, — ответил голубоглазый.
— Но вы-то как сюда попали?
Молодой человек оглянулся и приложил палец к губам:
— Тише. Если у вас есть деньги, ведите меня скорей в любой кабак. Со вчерашнего дня я ничего не ел.
Целый год Павел Иванович не видел русского человека, с которым он мог бы поговорить, не скрывая своих истинных мыслей и намерений. Сейчас он почему-то почувствовал необыкновенную симпатию к этому голубоглазому, со впалой грудью и, очевидно, тяжелобольному парню. И поэтому, когда тот, усевшись за грубый некрашеный стол портовой таверны, стал быстро расправляться с огромным куском жареного мяса, запивая его кислым вином из оловянной кружки, Лугов, хотя молодой человек его вовсе об этом не просил, рассказал ему чуть ли не всю свою жизнь, начиная с участия в студенческих волнениях в Петербурге и кончая последним свиданием с князем Болховитиновым.
— И вы хотите снова вернуться в эту страну рабов, в страну, где подлость — главный закон жизни? — запальчиво крикнул молодой человек, но потом, оглянувшись, пригнулся к столу и заговорил свистящим шепотом: — Моя фамилия Зенкевич. Я бывший член организации «Земля и воля». Осужден на вечную каторгу. Полгода назад бежал. Эмигрировал во Францию. Работал в Марселе грузчиком…
Он закашлялся, потом отодвинул кружку с вином и кивнул головой на стойку:
— Расплатитесь!
Они снова вышли на причал. Дул сильный ветер. На кораблях скрипели снасти, раскачивались фонари на мачтах.
— Со всех концов Европы, — продолжал взволнованно шептать Зенкевич, — минуя английские кордоны, пробираются сейчас в Трансвааль добровольцы, те, кто хочет с Оружием в руках бороться за свободу, против всесильного британского деспотизма. И в такое время вы хотите уезжать отсюда?!.
…Всю ночь Лугов не мог уснуть. Он лежал на жесткой гостиничной койке, ворочался с боку на бок, и в памяти невольно оживало все то, что он увидел и пережил за минувший год.
Едва забрезжил рассвет, Павел Иванович встал, сел к столу и положил перед собой несколько чистых листов бумаги.
«Милая Катя, — быстро писал Лугов, — бывают в жизни такие минуты, когда мы перестаем принадлежать самим себе и когда наши обычные житейские стремления и идеалы уходят на задний план, уступая место чему-то несравненно более высокому. Тогда мы начинаем жить по законам, по которым живут те немногие, кто всегда вызывает нашу зависть и восхищение. Видит бог, как мне хочется к тебе, Катюша, но обстоятельства не позволяют сделать этого!
Я пишу тебе, сидя в гостинице. Сейчас утро. Окно моей комнаты выходит в гавань. За частоколом мачт лежит океан, и первые лучи солнца скользят по его светло-зеленой поверхности. Я смотрю на океан, и мне невольно представляется то огромное расстояние, которое нас разделяет. Мне очень горько, Катюша, причинять тебе новую боль, но ты у меня умница, и, когда до тебя дойдут вести о начинающихся здесь событиях, ты, конечно, поймешь, что иначе я поступить не мог. Целую тебя. До свидания. Твой Павел Лугов».
Письмо и багаж Павел Иванович отправил с тем пароходом, на который у него был билет до Лондона. В таможне, сдавая чемоданы и тюк с образцами кимберлитов, Лугов увидел Болховитинова. Подняв воротник легкой серой накидки и надвинув на самые глаза поля черного шелкового цилиндра, князь стоял боком к нему и с притворным вниманием изучал расписание пароходов.
Увидев, что таможенный чиновник бросил вещи Лугова в общую кучу, Болховитинов повернулся и быстро пошел к выходу. В дверях он неожиданно столкнулся с Зенкевичем, который дожидался Павла Ивановича на улице и, очевидно потеряв терпение, решил войти в таможню. Вежливо приподняв цилиндр над головой, князь что-то сказал со своей обычной очаровательной улыбкой и вышел.
…Полтора месяца спустя Лугов и Зенкевич въезжали в столицу республики Трансвааль — город Преторию.
Первый год англо-бурской войны прошел неудачно для англичан. Буры неизменно побеждали во всех битвах и сражениях.
Родс свирепствовал в Лондоне. Он обвинял кабинет министров в антипатриотизме, он взывал к национальному достоинству британцев, которое, по его мнению, было жестоко оскорблено кучкой неграмотных бурских мужиков. И все новые и новые корабли, ощетинившись солдатскими штыками, отплывали из английских портов к далекому африканскому континенту.
К концу 1899 года численность британских войск в Южной Африке достигла ста тысяч человек. Это было почти втрое больше, чем у буров.
…Интернациональный отряд добровольцев, в который зачислили Лугова и Зенкевича, был придан бригаде генерала Христиана Левета за два дня до того, как генерал получил приказ овладеть укрепленным лагерем англичан под городом Спионкопом.
Бригада выступила ночью. В одной шеренге с Луговым и Зенкевичем шли француз Гастон Бурже и итальянец Николо Маньяни. Балагур и весельчак Гастон всю дорогу подшучивал над Зенкевичем.
— Мы с Николой сыны бунтарских наций, нам на роду написано бунтовать, — говорил курчавый черноглазый Бурже. — Ну, а как русские ввязались в эту драку? Этого я никак не пойму.
— Ты отрицаешь революционные традиции нашего народа? — горячился Зенкевич. — А Степан Разин, а Пугачев, а декабристы?
20 января 1900 года бригада остановилась на привал в пятнадцати километрах от Спионкопа. Буры разбили лагерь в небольшой лощине на берегу шумного ручья. Всю ночь жгли костры, чистили оружие, готовясь к предстоящему сражению.
Утром к костру, возле которого сидели Лугов, Зенкевич, Бурже, Маньяни и еще несколько солдат интернационального отряда, подошел высокий плечистый бур, крест-накрест перепоясанный кожаными патронташами.
— Кто из вас, ребята, может хорошо переводить с английского на голландский? — спросил он.
Павел Иванович поднялся с земли.
— Я могу переводить, только не очень быстро, — сказал он.
— Собирайся! — коротко приказал бур.
Через полчаса, сидя на норовистой бурской лошадке, Лугов выехал из лагеря в составе отряда человек в пятнадцать. Отряд вел на рекогносцировку сам генерал Левет.
Тропинка, по которой двигались всадники, вилась между огромных камней. Несмотря на то, что все время поднимались в гору, лошади шли резвой, танцующей рысью. Тропинка была труднопроходимой и заброшенной: за несколько часов пути им не повстречалось ни одного человека.
Еще несколько шагов, и перед всадниками как на ладони открылся лежащий в горной долине Спионкоп. Чуть в стороне от города на невысоком плато белели походные палатки англичан, мелькали красные мундиры, сверкало на солнце оружие.
Христиан Левет подозвал к себе Лугова и плечистого бура, опоясанного кожаными патронташами.
— Пока мы будем проводить рекогносцировку, вы должны подъехать как можно ближе к лагерю и послушать, о чем говорят солдаты. Ждут ли они подкрепления? Какое настроение у англичан? Хватает ли боеприпасов? Словом, все, что вы услышите, будет очень интересно для нас.
Впервые в жизни Павлу Ивановичу доверялось такое ответственное дело.
— Простите, вы русский? — спросил Левет.
— Да, я из России, — ответил Лугов.
— Вы отлично справитесь с заданием. Русские всегда были прекрасными солдатами.
Спутника Павла Ивановича звали Клаасом. Юн великолепно знал окрестности Спионкопа и почти незаметно для постороннего глаза вывел Лугова к лагерю англичан. Оставив лошадей в небольшой роще, лазутчики ползком подобрались к берегу ручья, который протекал всего в двадцати шагах от крайней палатки. Павел Иванович чувствовал, что сердце у него готово выпрыгнуть из груди.
На берегу ручья было много солдат: одни купали лошадей, другие стирали белье, третьи чистили ружья желтым речным песком.
