Меня здесь не покидает одно чувство: я слишком мало даю им, потому что не на своем месте. Какая-нибудь простая «неинтеллигентная» сестрития дает солдату в сто раз больше. Я говорю не об уходе, а о тепле и любви. Всех бы братьев, на месте начальства, я забрал бы в солдаты, как дармоедов. Ах, это все на месте видеть нужно! Довольно о войне.
— Ася очень трогательный, хороший и значительный человек — мы с ней большие друзья. Теперь у меня к ней появилась и та жалость, которой недоставало раньше.
— Радуюсь твоему отдыху — думаю, что к концу лета ты совсем окрепнешь.
А у меня на душе бывает часто мучительно беспокойно и тогда хочется твоей близости.
Пра и Марина пишут, что Аля поправляется и загорела. Сидит все время у моря, копаясь в Коктебельских камнях.
Сейчас пожалуй тебе лучше писать мне в Москву по адр<есу>: Никитский бульв<ар> 11 Всер<оссийский> Земск<ий> Союз — Поезду 187 — мне.
— Совсем еще не знаю, что буду делать в Москве, куда денусь. Меня приглашает товарищ в имение, но я туда не хочу. М<ожет> б<ыть> останусь в Москве лечить зубы.
У нас несносная жара. Я несколько дней хворал и тогда эта жара была просто кошмарна.
Пиши Асе. Твои письма ее страшно радуют.
Пока кончаю.
Целую и люблю мою Лиленьку и часто ее вспоминаю
Сережа
<Близ Варшавы>
Милая Лиленька, снова был в Москве и застал там Веру. Она была такой нежной, ласковой, трогательной и прекрасной, какой я ее никогда не видел. Мы провели вместе прекрасный день. Она приготовила на газовой плитке к обеду какие-то поразительнейшие яства — из чего они были сделаны — никто не знал и узнать не мог, но на вкус они были прекрасны.
Уезжать нам с Асей страшно не хотелось, а пришлось и сейчас мы уже мчим (как мчим ты знаешь) к Варшаве.
В последнее время очень много работы — завязались бои и в Москве нас более суток не держат.
Все не удается получить почту в Белостоке и если какие-нибудь твои письма остаются без ответа — не удивляйся — они просто еще не прочитаны.
Я мечтаю после этого рейса на время бросить службу и поселиться с Верой на даче. Отдых для меня необходим — лето уже кончается, а что будет зимой неизвестно.
Не удивляйся паралитичному почерку — вагон немилосердно качает.
Пиши по-прежнему на Белосток и на Верин адр<ес> в Москву. В Москве я теперь буду бывать часто. Я слышал, что ты собираешься остаться на зиму в деревне — это прекрасно! Я сам буду жить не в Москве.
Шлю тебе нежный привет.
Сережа
<Белосток — Варшава>
Милая Лилька, не пишу тебе, потому что замотался до смерти.
Сейчас у нас кошмарный рейс. Подробности потом. Думаю, что после этого рейса, буду долго отдыхать или совсем брошу работу. Ты даже не можешь себе представить десятой доли этого кошмара.
Но обо всем после.
Целую и люблю
Сережа
14 Апр<еля> 1916 г. <Москва>
Дорогая Лиленька,
Подумай — до сих пор дела мои не подвинулись ни на йоту. Неожиданно мой возраст студентов призвали и это окончательно замутило мои планы.
Но я «тверд по-прежнему» и для того, чтобы не потерять этой твердости — начал готовиться к экзаменам. Сегодня я иду на жеребьевку.[85]
Не писал тебе из-за чудовищного сумбура, который не располагает к зафиксированию.
Сегодня у тебя будет Мандельштам, который расскажет о всех московских новостях.
О себе думаю, что вернее всего попаду в Коктебель, что на медицинском осмотре меня признают негодным. Самому же мне хочется только покоя. Я измытарен до последней степени.
В Москве весна. В комнатах сидеть нет сил. Все залито солнцем и колокольным звоном. По-старому хочется отъезда и перемены.
Вообще настроение птичье — перелетное.
Из всех сил примись за свое горло. С горлом можно сделать все, при настойчивости. Это я определенно знаю.
Где ты проводишь лето? Вообще напиши мне что-ниб.
Не принимай моего молчания за холод, «черствость души» и пр…
Просто сумбур.
Достань для меня у Н<юти> денег. У нас страшное безденежье. Вышли их телеграфом.
— Христос Воскресе!
Сережа
Москва
Лиля, куда тебе писать?
Я успел вернуться в Москву и через неделю вернее всего или еду в Одессу,[86] или остаюсь в Москве. Вчера проводил Нютю на Кавказ.[87]
Произошло знакомство Нюры и Лизы[88] с Алей.
Мне предстоит пустая неделя. Нет охоты за что-либо взяться.
Сообщи немедленно куда тебе писать.
Мой адр<ес>: Борисоглебский 6.
Привет
С.
<Москва>
Дорогая Лиленька, я еще на свободе, но эта свобода мне горше всякой несвободы.
— Все товарищи моего возраста уже в военных школах и только человек пятьдесят студентов очутились в одном со мной положении. Военный Госпиталь, кажется, затерял наши бумаги и теперь каждые пять дней мы обязаны являться к Воинскому начальнику, который неизменно нам повторяет: — зайдите дней через пять — о вас сведений нет.
Все это время я мог бы спокойно жить в Коктебеле. Ужасно обидно!
— Прожил несколько дней с Асей Цветаевой и с Мариной в Александрове под Москвою (80 в<ерст>). Но теперь сбежал оттуда и живу один в Москве. Захотелось побыть совсем одному. Я сейчас по-настоящему отдыхаю. Читаю книги мне очень близкие и меня волнующие. На свободе много думаю, о чем раньше за суетой подумать не удавалось.
Лиленька, ты мне близка и родственна сама не знаешь в какой мере. Мы разными путями и при совсем разных характерах приходим к одному и тому же. Я чувствую, что могу говорить с тобой захлебываясь о самых важных вещах. И если не говорю, то это только случайность.
Целую тебя крепко
Сережа
Мой адр<ес>: Борисоглебский пер<еулок> 6
Коктебель[89]
Дорогая Лиля, как часто мне тебя не хватает. Многое я могу сказать только тебе. Как бы хотелось мне после Коктебеля попасть к тебе. Почему-то мне кажется, что это удастся.
О военной службе я перестал и думать. Какая-то невидимая рука отводит меня каждый раз как я неминуемо должен надеть военный мундир. Все мои товарищи уже больше месяца в военных школах. Мои же бумаги по сие время не могут быть найдены воинским начальником. Я послал ему телеграфный запрос и теперь жду ответа.
В Коктебеле я живу, как зверь. В комнаты не захожу — почти все время провожу на берегу моря. Живу у Макса в башне. До 10–11 ч. вечера туда не захожу. Книги в руки почти не беру.
Если война к осени кончится, я мечтаю устроиться под Москвой. Каждое лето желание жить не в Москве во мне усиливается. Я давно бы это сделал, если бы не Маринино отвращение к «тихим радостям сельской жизни».
— На даче Волошиных селится Арцыбашев с женой.[90] Мне это неприятно, Макс же доволен возможности в будущем рассказывать анекдоты об этом.
Вера живет замкнуто в своем неведомом никому круге. Видно ей тяжело, но не из-за частных причин, а вообще. Твоя открытка с гаданием ее обрадовала. Ей было больно твое молчание.
Лиленька, если бы ты знала, какая здесь есть девочка. Ей семь лет. Родители: скушные, жалкие, больные — чиновник с женой. А она, наверное, обречена на смерть. Ручки и ножки — одни кости. Всего боится. Некрасивая. Никто с ней не играет. А глаза, как у Глебы.[91] Голова неправильная, какая-то заостренная. Ее никто не замечает. Она абсолютно одна. А в ней ужас, который только во сне может привидеться. Главное, что она наверное жить не будет. Я пробую с ней заговаривать. Меня теперь она встречает улыбкой, но такой жалкой. Глаза и морщинки у рта совсем Глебины. Может быть, она самое печальное, что я видел в жизни. Как бы мне хотелось, чтобы ты ее увидела. Теперь почему-то она редко выходит из комнаты и я ее мало вижу. Главное, что ее все пугает. Она шарахается от прохожих, собак, даже от шумящих деревьев. От всех она ждет злого умысла. Родители кажется с нею хороши — мне ничего не приходилось замечать подозрительного, а вместе с тем все ужасно подозрительно в ней самой.
