Ознакомительная версия.
В условиях послевоенного сталинизма, по-прежнему ориентированного на каноны большого стиля, государственное отношение к спирному и его потреблению населением формировалось по уже опробованным в 1930-х схемам: наращивание выпуска водки, вина и пива, повсеместное расширение их продажи, полное отсутствие учреждений по социальной реабилитации алкоголиков. Из «антипьяных» мероприятий наиболее впечатляющими были нормативные решения власти, направленные на борьбу с самогоноварением. Согласно Указу Президиума Верховного Совета РСФСР от 7 апреля 1948 года, изготовление самогона с целью сбыта каралось заключением в исправительно-трудовом лагере сроком от 6 до 7 лет, а без цели сбыта – от 1 до 2 лет. Этот жестокий юридический акт преследовал лишь одну цель – защиту монопольного права государства на изготовление спиртного и торговлю им. Одновременно власть систематически снижала цены на алкоголь. Водка в 1947 году подешевела на 33 %, а в 1953 году – еще на 11 %; крепкие и десертные вина в 1950 году – на 49 %, а пиво – на 30%911. Весной 1953 года литр сорокаградусной водки стоил в розничной цене 40 рублей912. Средняя заработная плата в промышленности Ленинграда примерно в это время колебалась от 650 до 1000 рублей.
Свободная продажа спиртного после отмены карточек, сравнительно низкие цены на него создавали все условия для развития пьянства, особенно после спада всеобщей эйфории, связанной с победой в Великой Отечественной войне. В конце 1940-х к тому же появились и новые заведения системы общепита, где спиртное отпускалось в розлив. Это в первую очередь возникшие после приказа Наркомторга СССР от 31 декабря 1945 года коммерческие чайные, в которых подавались, кроме собственно чая, и водка, и пиво, и крепленое вино913. С отменой карточного снабжения они практически вытеснили сам чай из чайных, которые в народе стали иногда называть «голубыми дунаями». В таких заведениях в одном помещении действовали и пивная, и чайная. В маленьком городе Шуя, например, славилась пивная, расположенная на первом этаже двухэтажной «Чайной». Современники вспоминали, что там подавали «и водку, и пиво, и закуски». Но больше всего впечатлял буфетчик, который «давал выпить-закусить “под крестик”, то есть в долг»914. Пользовались этим и бывшие фронтовики. Сложный процесс адаптации к условиям мирной жизни в разрушенной, полунищей стране нередко сопровождался злоупотреблением спиртными напитками. Ценности военного времени оказались во многом невостребованными. И единственным местом, где можно было вспомнить недалекое, у многих, несомненно, героическое прошлое, стали питейные заведения. Здесь развязывались языки, лились слезы, царила своеобразная «шалманная демократия». Писатель Э.Г. Казакевич записал в дневнике в мае 1950 года: «День Победы… Я зашел в пивную. Два инвалида и слесарь-водопроводчик… пили пиво и вспоминали войну. Один плакал, потом сказал: “Если будет война, я опять пойду”…»915
Об алкоголизме, распространенном в послевоенном сталинском обществе даже среди советских интеллектуалов, свидетельствуют, в частности, воспоминания поэта К.Я. Ваншенкина: «Многие поэты открыто и регулярно пили: Твардовский, Смеляков, Светлов, Шубин, Фатьянов… Одним это помогло, дало возможность расслабиться, других погубило… если смотреть правде в глаза, придется признать: это было поколение мужественных алкоголиков. Недогонов, Наровчатов, Луконин, Самойлов, Соболь, Львов, Левитанский, Глазков и др. Сбавить обороты так и не сумел никто»916.
Власть, по-видимому, такое положение устраивало. Известный исследователь массовых беспорядков в послевоенные годы В.А. Козлов отмечает: «Водка развязывала языки не только блатным маргиналам. Пивные и закусочные (в пятидесятые годы их еще было много в России, причем сравнительно недорогих) время от времени превращались в политические клубы, в которых “выступали” вполне законопослушные, но временно “раскрепощенные” алкоголем граждане»917. Процветали в послевоенном советском обществе хотя и немногочисленные, но популярные рестораны: с весны 1944 года коммерческие, а затем и обычные. К началу 1950-х годов в крупных городах шла уже довольно бурная ресторанная жизнь, правда, доступная в основном представителям привилегированных слоев сталинского общества. Особенно славились вечера в Москве в Центральном доме литераторов, а в Ленинграде – в «Европейской» и «Метрополе». Е.Б. Рейн вспоминал: «Вообще в 50-е годы ресторанная жизнь кипела. Бурное ресторанное веселье – несколько истерическое – наследие сталинской эпохи. Такая у Сталина была стратегия. Одной рукой всех уничтожать, другой развлекать народ, особенно в столицах»918. Алкоголь с ведома властных и идеологических структур превращался в инструмент контроля над настроением населения. Кроме того, в стране, как и в 1930-х, отсутствовала система антиалкогольной профилактики. Нельзя не согласиться со следующим выводом авторов коллективной монографии «Веселие Руси. XX век»: «С середины 1930-х до середины 1950-х гг. ни правоохранительная сфера, ни печать проблемой пьянства и алкоголизма практически не интересовались, не говоря уже о проведении каких-либо серьезных медико-социологических исследований»919.
Советские властные структуры, сами того не желая, подтверждали наличие серьезных социальных проблем в советском обществе эпохи большого стиля, объявляя хронических алкоголиков врагами социализма. Подобный подход исключал применение к ним лечения. Именно в рамках большого стиля сформировались сугубо советские взгляды на норму и аномалию в сфере потребления спиртных напитков. Власти считали отклонением как абсолютную трезвость, так и алкоголизм. Эти диаметрально противоположные девиации были окрашены, с точки зрения идеологических структур, в политические тона. В ментальность населения пытались внедрить представление о гипотетическом типе девианта, у которого алкоголизм был всего лишь следствием основного признака аномальности – социально-политического несоответствия советскому строю. Такой подход освобождал государство от создания эффективной системы социального контроля и социальной помощи лицам, страдающим алкогольной зависимостью. Одновременно в качестве нормы в рамках бытовой культуры большого стиля предлагалось утверждение и поощрение питейной традиции высших слоев советского общества.
В классической теории девиантности традиционные патологии связаны с аномическим состоянием общества, когда, по определению Р. Мертона, наблюдается определенная несогласованность «между определяемыми культурой устремлениями и социально организованными средствами их удовлетворения, когда система культурных ценностей превозносит фактически превыше всего определенные символы успеха, общие для населения в целом, в то время как социальная структура общества жестко ограничивает или полностью устраняет доступ к апробированным средствам овладения этими символами для большей части того же населения»920. Реакция на подобную общественную ситуацию в большинстве случаев является отклонением от обычных форм поведения, и виды этого отклонения различны: от откровенного бунта до ретретизма. Это понятие трактуется в социологии девиантного поведения как намеренный уход от действительности, разочарование в жизни, что происходит, согласно Р. Мертону, в результате «постоянных неудач в стремлении достигнуть цели законными средствами и неспособности прибегнуть к незаконным способам вследствие внутреннего запрета»921. Аномия может быть характерна как для общества в целом, так и для конкретной личности. В последнем случае человек тяготится не абстрактной ситуацией социального неравенства в целом, а собственной социальной неустроенностью. Люди, испытывающие подобные чувства, наличествуют в любом обществе, и именно они склонны к ретретизму922.
Самым простым и доступным средством «закрыться» от жизненных неурядиц, конечно, является алкоголь, позволяющий снять напряжение, возможно, обрести на короткое время чувство уверенности. Однако спиртное имеет множественные бытовые и ритуальные функции в социокультурном пространстве России, а государство проявляет вполне объяснимую заинтересованность в регулировании производства водки, вина, пива и т.д. Именно поэтому я осмелюсь исключить потребление спиртного из числа девиаций ярко выраженного ретретического характера и сосредоточу свое внимание на наркомании и самоубийствах.
Девиантологи рассматривают наркотизм как довольно жесткий способ реализации ретретизма. Но в отличие от алкоголиков наркоманы демонстрируют и некий протест против принятых повседневных стандартов, коими может выступать и потребление спиртного. В этом контексте наркомания может рассматриваться, если так можно выразиться, как наиболее патологическая аномалия. После выхода в свет моей книги о нормах и аномалиях в повседневной жизни советского города проблемы наркотизации человека советского стали разрабатываться и отечественной историографией как самостоятельное научное направление. В 2003 году журнал «Вопросы истории» опубликовал статью С.Е. Панина, незадолго до этого защитившего кандидатскую диссертацию о девиантных проявлениях в жизни городов Пензенской губернии в 1920-х годах923. А в 2013 году в Санкт-Петербургском институте истории РАН была защищена кандидатская диссертация П.А. Васильева «Наркотизм в Петрограде-Ленинграде в 1917–1929 гг.: социальная проблема и поиски ее решения». Молодой ученый совершил определенный прорыв в исследовании ретретических девиаций, но классические положения теории отклоняющегося поведения он не риснул использовать, зная косность академической среды924. И все же круг источников по проблемам наркомании в советском обществе 1920–1950-х годов ограничен, и я буду вынуждена в целом повторить сюжеты, уже освещенные мною 15 лет назад и, кстати сказать, широко использованные моими последователями.
Ознакомительная версия.
