Станислав Куняев - Жрецы и жертвы Холокоста

"20 декабря 1936 года в годовщину основания ВЧК-ОГПУ-НКВД Сталин устроил для руководителей этого ведомства небольшой банкет… Когда присутствовавшие основательно выпили, Паукер (начальник охраны Сталина, комиссар госбезопасности 2-го ранга, т. е. генерал-полковник. — Ст. К.), поддерживаемый под руки двумя коллегами <…> изображал Зиновьева, которого ведут в подвал расстреливать. Паукер… простер руки к потолку и закричал (изображая Зиновьева-Апфельбаума): "Услышь меня, Израиль, наш Бог есть Бог единый".

(А. Орлов. Тайная история сталинских преступлений. Нью-Йорк-Иерусалим, 1983 г., стр. 82.)

Через полгода 14 августа 1937-го Паукер повторил путь Зиновьева в рас-стрельный подвал, а Орлов-Фельдбин, шпион, сбежавший в июле 1938 года в США, первым делом, как сообщается в книге О. Царева и Д. Кастелло "Роковые иллюзии", посетил синагогу, где, видимо, произнес слова той же древнееврейской молитвы. Да что говорить о местечковых шпионах и резидентах, если образованный, абсолютно ассимилированный, вросший в русскую культуру и советскую литературную жизнь Давид Самойлов, запуганный провокаторами из наших СМИ, кричавшими в конце 80-х годов о приближающихся еврейских погромах, почувствовал, что у него ожили от страха все наследственные еврейские комплексы, впал в истерику и записал на страницах дневника:

"Если меня, русского поэта и русского человека, погонят в газовую камеру, я буду повторять: "Шмо исроэл! Адоной элехейну, адонай эход!" Единственное, что я запомнил из своего еврейства". Ничего себе единственное! Да это еврейское "все", начало молитвы: "Услышь меня, Израиль, наш Бог есть Бог единый". Эти слова даже атеист и негодяй Паукер вспомнил перед расстрелом… Бедный Дезик.

Все вроде бы ясно, но остается только один вопрос, на который нет ответа: почему и с какой целью Создатель попустил, чтобы в кровавые внутри-семитские разборки, словно в черную воронку истории, затягивались племена и народы, ни сном, ни духом не виновные в трагедии, которая началась в доисторические времена и которая завершится в День Гнева.

Ветхозаветная змея не просто укусила свой хвост, — она растерзала его в клочья.

На родине Холокоста, в Польше, начиная с 1961 года и до третьего тысячелетия, я был не менее десятка раз.

Бывал и в Освенциме. Помню груды очков в музее, горы обуви, оставшиеся от узников, помню и гранитные доски перед входом. Помню и свои чувства, потому что записал их в стихах.

А в рифмованных строчках память живет надежнее, чем в бессловесных чувствах, выгорающих, ветшающих, усыхающих от бега времени и давления жизни.

За эти годы у меня сложился странный цикл стихотворений, который я назвал “Европейская хроника”, но сейчас, перечитывая ее, вижу, что это “Польская хроника”. Конечно же, в 60-е годы я был полонофилом, о чем свидетельствуют не только мои стихи, но и надпись на изданной в 1973 году в Варшаве двуязычной антологии, куда вошли стихи русских поэтов XX века, посвященные Польше. Есть в ней и два моих стихотворенья. На титульном листе антологии дарственная надпись:

“Дорогому Стасику, соучастнику этой маленькой полонофильской манифестации — с благодарностью и надеждой видеть его у нас почаще.

Анджей Дравич. Варшава, в поэтическое время 27.IX.73”.

Литераторы Польши — поляки и евреи — помнят, кто такой Дравич. Однако в мой польский цикл вплетена и еврейская нитка, поскольку мою впечатлительную душу не могли не потрясти страшные свидетельства освенцимского музея смерти. И бронзовую доску, свидетельствующую в то время, что здесь было уничтожено “4 млн евреев”, я помню. Ну как было доверчивому славянскому сердцу не взволноваться и не написать нечто общечеловеческое на тему “за нашу и вашу свободу”? До книги “Шляхта и мы” — надо было еще дожить. И над камнями двух Варшавских восстаний — польского и еврейского — я тогда проливал искренние слезы. Иногда мне кажется, что лучше бы я не знал всего, что пришлось узнать в конце XX века о характерах и судьбах народов. И люди, и народы, оказывается, несовершенны. Как сказал Пушкин: “Любви, надежды, тихой славы недолго нежил нас обман, исчезли юные забавы, как сон, как утренний туман”.

Но все равно мне дороги мои родимые пятна, мои молодые чувства и озарения, которыми я жил в то, говоря словами Анджея Дравича, “поэтическое время”. Никто лично не виноват в том, что случилось. Прошло время, когда мы вдохновенно разбрасывали камни. Пришло время их собирать. Поэтому в заключение своей работы о жертвах и жрецах Холокоста я вспомнил о своем польском, и в то же время освенцимском, и в то же время библейском ощущении мира, которое посещало меня в лучшие годы, прожитые “в рифму”, когда “мне были новы все впечатленья бытия”.

Не все стихотворенья из этого странного цикла я печатал в своих книгах. Собрав их сейчас в единое целое из старых блокнотов, я понял, что написал эту хронику не случайно. Да и вообще поэзия дело суровое: все, что написано пером — не вырубишь топором…

Польская хроника

1

Я на поезде скором спешил

из Москвы в направленье Варшавы,

покидая границы державы,

где полжизни с размаху прожил.

Захотелось и мне посмотреть,

как сверкает чужая столица,

как торопится жить заграница,

как звучит иностранная речь.

Я увидел пейзажи на взгляд

столь же милой славянской равнины,

разве только что вместо осины

здесь всё чаще каштаны шумят.

Да по праздникам в Кракове пьют —

не «Столичную», а «Выборову»,

захмелеют — и песни поют,

и живут подобру-поздорову.

И должно быть, была хороша

сторона под названием Польша,

но случилось так странно и пошло,

что была неспокойна душа.

Потому что, куда бы стезя

ни вела за широкие реки,

от любимых примет, от себя

не уйти, не уехать вовеки.

2. Пепел и алмаз

Умирает на белом экране

для чего-то рождённый на свет

террорист с револьвером в кармане,

милый мальчик, волчонок, поэт.

О как жаль, что она остаётся!

Две слезинки бегут по щекам…

Вот и кончено… Что остаётся?

Остаётся платить по счетам.

Я ведь тоже любил неуютность,

я о подвигах тоже мечтал.

Слава… странствия… родина… юность…

Как легко, как высоко витал!

Умирает убийца на свалке,

только я никому не судья.

Просто жалко. И девушку жалко,

и его, и тебя, и себя.

3

По «Гранд-отелю» бродит швед,

скучает с длинноногой шведкою.

Он, видимо, объездил свет

и утомился жизнью светскою.

Он на машине подлетел

к руинам взорванного здания

и, хлопнув дверцей, оглядел

следы варшавского восстания…

Так бестолково проживать —

слоняться, морщиться, покуривать,

не пропивать, не прожигать,

а просто-напросто прогуливать.

Пускай распнут! Пускай сомнут,

но есть у нации наследие,

и эти несколько минут

облагородили столетие!

Жиреет плоть, дымится снедь,

но где-то рядом в смежной области

живут поэзия и смерть,

сопротивляясь вечной пошлости!

4. Разговор в баре

Я сказал ему: “Гагарин”!

Я сказал: “Борьба за мир!”

И ответил англичанин:

“Лондон! Англия! Шекспир!”

Чтобы не угасла тема,

я вскричал без лишних слов: “Черчилль!”

— и тогда мгновенно он парировал: “Хрущев!”

Стопки сдвинули со стуком,

молча выпили за жизнь и,

довольные друг другом, у

лыбаясь, разошлись.

Слава людям знаменитым —

будь то вождь или король,

космонавтам и министрам,

кинозвездам, футболистам —

лишь бы имя, как пароль.

Он доволен — я доволен,

каждый при своем уме,

Каждый, к сожаленью, волен жить,

как хочет, на земле.

5

Июльская жёлтая рожь

дышала дыханием свежим,

струился за стёклами дождь,

когда мы въезжали в Освенцим.

Как водится, всё заросло,

бараки, пути, эшафоты,

поскольку добро или зло —

не всё ли равно для природы?

А мы — только дети её,

подвластные жизни и тленью…

Цветение — и забытьё,

и сопротивленье забвенью.

Нас кормит родная земля,

нам головы кружит свобода.

Мы все, к сожаленью, семья,

а как же в семье без урода…

От летних обильных дождей

речная вода пожелтела,

цепочка седых журавлей

над жёлтой водой пролетела.

И чтобы среди суеты

век памяти не был короток,

мы спешились и на цветы

собрали по нескольку злотых.

6

Трибун, вчера произносивший речь,

сегодня сник. В его отчизне ночью