А все было просто. Он приходил к ней в Дом ветеранов сцены, всегда в штатском, с букетом цветов, иногда один, иногда с малолетним сыном, и они разговаривали. Обо всем. День за днем, неделя за неделей. Поначалу ничего не получалось. Он был следователем, она — потерпевшей, да еще невольной пособницей людей, подозреваемых в преступлениях, и это не укладывалось в ее голове. Потребовалось отказаться от многих следственных штампов, проявить величайшее терпение и такт, человеческое сочувствие к судьбе этой женщины и ее брата, умело преподнести выявленные в ходе следствия факты, чтобы настроить на доверие хрупкие струны ее души.
Постепенно Евдокия Николаевна оттаивала. Начала осознавать, что происходило вокруг нее, вспоминала отдельные эпизоды, но в то, что Гуткина контрабандистка, верить отказывалась. "Ведь писала она монографию! — восклицала Глебова. — Я сама читала ее страницы!" А Гуткина на допросах цинично призналась: "Ну что мне стоило перед визитом к старушке накропать несколько строк?!" Глебова так желала увидеть хоть что-то, написанное о своем брате, что была счастлива верить в эту ложь. И лишь когда ей показали фильм о гуткинском процессе, где эта "интеллигентная женщина" крыла матом своих подельников, фильм, в котором был растрогавший Глебову эпизод с возвращенной в Русский музей картиной брата, лишь когда предъявили изъятый у контрабандистов ее карандашный портрет, который она подарила Гуткиной, и каталог аукциона Sotheby’s с "Переселенцами", она всё поняла. Долго сидела молча. Потом спросила Кошелева: "Неужели ее интересовали только деньги?" — "Не только, — послышалось в ответ после паузы. — Она думала, что по-настоящему оценить Филонова смогут только там, за границей, и считала, что делает для него добро". Евдокия Николаевна ничего не ответила, лишь покачала головой. А через несколько дней назвала шесть украденных у нее гуткиной рисунков Филонова и сказала: "Я подумала, чтобы все было правильно. Чтобы ничто не омрачало память бра га, и решила оставить всё государству, чтобы всё осталось в России. Как это сделать?"
И тогда 21 июня 1977 года Е. Н. Глебова составила документ в адрес Государственного Русского музея, начинавшийся словами: "Прошу принять в дар принадлежащие мне картины и рисунки моего брата художника П. Н. Филонова". И это было не только ее желание. При жизни Павел Филонов не хотел разбазаривания своих работ, которые, несмотря на опалу, желали приобрести многие художники, коллекционеры и музеи. Покровительствовавший Филонову придворный сталинский портретист Исаак Бродский жаждал купить хотя бы одну его работу для своей коллекции. Третьяковская галерея мечтала пополнить фонды несколькими рисунками Филонова. Но мастер не шел ни на какие сделки, считая, что это нарушит последовательность его работ и внутреннюю логику творчества. Его не прельщали большие деньги. В 1929 году, когда готовилась выставка Филонова в Русском музее, состоялась его встреча с нью-йоркским художником Баскервилем. Гостю показали картины, приготовленные к выставке и стоявшие лицом к стене. "Он сказал, что Ф. — "величайший художник в мире". "Если Ф. поедет с картинами в Америку и Европу, он произведет фурор и разбогатеет". Ирония жизни. А я сижу и шью ему кальсоны и блузу, чтобы сэкономить пару рублей из его пенсии в 50 руб.", — вспоминала Екатерина Серебрякова. Баскервиль захотел купить у Филонова несколько работ, на что художник ответил: "Это мои дети. А детей не продают". И в том же 1929 году в "Автобиографии" Павел Филонов завещал все свои работы "подарить Советскому государству, сделать их выставку в городах Союза и в европейских центрах и сделать из них отдельный музей аналитического искусства".
Всех своих "детей" — более трехсот живописных и графических работ — художник оставил сестре, с тем чтобы они не покинули Россию. Подарив их Русскому музею, сестра выполнила завет брата. А через три года, когда было закончено дело Поташинского ("бандероли в Иерусалим"), Глебова, по совету П. К. Кошелева, подарила Русскому музею оставшуюся часть филоновского наследства — 15 работ, находившихся у нее дома. Это был разумный шаг, ибо хранить такие вещи становилось опасно. Вокруг наследия Филонова кружилась стая хищников, которые слишком близко подобрались и к Глебовой. Все могло закончиться для нее трагично. Поэтому решение Евдокии Николаевны о дарении было верным. Но, вверяя наследие брата Русскому музею, она и представить себе не могла, каким опасностям оно подвергнется уже там. Ибо ее дары увенчали лишь истории двух контрабандных дел — Гуткиной и Поташинского, но не страсти вокруг наследия Павла Филонова.
Глава 2
Двенадцать спящих дев
Старинный пасьянс, в котором дамы раскрывают свое лицо, когда на них наложен валет одноименной масти.
Исходящий № 816/1 -4 от 16.04.1985 г.
Начальнику Управления изобразительных искусств и охраны памятников Министерства культуры СССР тов. Попову Г. П. Начальнику Управления изобразительных искусств и охраны памятников Министерства культуры РСФСР тов. Воробьёву В. П.
Государственный Русский музей доводит до Вашего сведения, что 27.03.1985 г. в журнале Cahiers, 1983 г… № II, обнаружено воспроизведение 8 графических работ П. Н. Филонова, принадлежащих Музею современного искусства Центра Помпиду[16]. В то же время в коллекции Государственного Русского музея находятся 8 графических работ Филонова П. Н., выполненных тушью, визуальное сличение которых с воспроизведенными в журнале позволяет предположить их идентичность. Название одной из них — "Пропагандист" — совпадает с названием репродукции в указанном журнале. 7 других названий не совпадают. В настоящее время создана комиссия по научной обработке всей графической коллекции П. Н. Филонова.
Директор Государственного Русского музея Л. И. Новожилова.
Главный хранитель Г. А. Поликарпова.
В истории, о которой мы говорим, немало мистического. Во дворе кинотеатра "Аврора" на Невском проспекте, в доме, где была квартира Е. Н. Глебовой, во время блокады жил мальчик Женя Ковтун. Он родился 29 февраля 1928 года в станице Марьянская в семье кубанских казаков. В 1930-м переехал с родителями в Сестрорецк, а потом в Ленинград. В 1953 году окончил исторический факультет Ленинградского государственного университета по специальности "История искусств", а в 1956-м — аспирантуру кафедры истории искусства ЛГУ. С того времени и до конца жизни Евгений Фёдорович Ковтун работал в Государственном Русском музее, специализируясь на художественных течениях конца XIX — первой половины XX века[17]. Как-то раз, еще в начале своей работы, он увидел в запасниках музея картины умершего в блокаду ленинградского художника. Фамилия — Филонов — ему ничего не говорила, но самобытность изобразительного языка и эпическая мощь образов завораживали. Это определило профессиональный выбор молодого ученого.
А через много лет научный сотрудник Государственного Русского музея, ведущий специалист по русскому авангарду Евгений Фёдорович Ковтун получил по почте информационный журнал Музея современною искусства Центра Жоржа Помпиду Cahiers с интересовавшей его статьей Жана Клода Маркаде[18] о Филонове. Ковтун и Маркаде были друзьями и обменивались информационными материалами, как это принято среди музейщиков. Но когда в тот раз Евгений Фёдорович вскрыл присланную бандероль, то обомлел: со страниц французского журнала на него смотрели восемь рисунков Павла Филонова, оказавшихся в парижском музее. Ничего странного в этом бы не было, если бы не три обстоятельства. Поразительно похожие рисунки хранились в запасниках Русского музея: название одного из них и карандашный номер 225, четко видный на фотографии оборотной стороны другого рисунка, совпадали. Но главное — они производили впечатление подлинников! Категорически утверждать этого Ковтун не мог, но он слишком хорошо знал руку художника, чтобы ошибиться. Рисунки значились как новые поступления в Центр Помпиду, однако источник поступления указан не был. Озадаченный своим открытием, Евгений Фёдорович показал журнал другому специалисту в этой области — старшему научному сотруднику ГРМ Елене Николаевне Селизаровой. Ее мнение было схожим. Но Филонов дубликатов своих работ не делал! Тогда что же?! Так родилась загадка, быть может самая интригующая в истории знаменитого музея, и Ковтун сообщил о ней секретарю парторганизации. Это было в феврале 1985 года[19].
Русский музей переживал тогда нелегкий период. Долгие годы ГРМ возглавлял Василий Алексеевич Пушкарёв — человек, глубоко преданный русской культуре. Автору этих строк посчастливилось знать его лично. В. А. Пушкарёв родился 28 февраля 1915 года в семье казаков донской станицы Анастасиевка. Рано лишился родителей. Остался с больной сестрой на руках и, чтобы как-то прокормиться, нанялся подмастерьем к сапожнику. Окончив школу, поступил в Ростовское художественное училище, а затем поехал в Ленинград, где был принят на факультет теории и истории изобразительного искусства бывшей Императорской Академии художеств (ныне Институт живописи, скульптуры и архитектуры имени И. Е. Репина). С третьего курса ушел добровольцем на фронт. Воевал простым солдатом-пехотинцем на Ленинградском и Волховском фронтах. Был ранен. После войны вернулся в институт, где стал парторгом. А в 1951 году Министерство культуры РСФСР выдвинуло тридцатишестилетнего парторга-искусствоведа на пост директора Государственного Русского музея. И он возглавил музей.
