Ораторы выступали горячо. Они говорили о революции, о решимости рабочих вести борьбу за свое освобождение, за свержение царизма, за лучшую жизнь. Они говорили, что закон, по которому избиралась государственная дума, антинародный, направленный против рабочих и крестьян.
Массовка окончилась в 11 часов вечера.
— Товарищи! — сказал один из ораторов. — Есть предложение до половины пруда идти организованно с флагом и песней.
Люди зашумели. Предложение всем понравилось. А вдруг казаки услышат пение и учинят расправу?
— Не выйдет у них! На конях на лед не выскочат, не рискнут!
— Тогда пошли!
— Давай строиться!
— Не так плотно, товарищи! Лед ненадежен!
В голове колонны плеснулся флаг, его плохо видно, однако все чувствовали его трепыханье на ветру. Передние тронулись. Кто-то вполголоса запел «Марсельезу», мотив нестройно подхватили другие. Пели вполголоса. Темная масса людей двигалась по льду, по направлению к заводу. Необычность обстановки, хватающая за душу песня, красный флаг впереди колонны, твердое плечо товарища — все это будоражило, вселяло уверенность и готовность пойти на любые лишения во имя свободы.
Массовка кончилась мирно. Казаки никого не тронули.
Накануне 1 Мая Николая Колесникова вызвал из дома Фомин. У ворот спросил:
— Во дворе никого нет?
— Нет, а что?
— Слушай меня. Помнишь в прошлом году флаг на часовне?
Еще бы не помнить! В прошлом году, это значит в 1906, на Вознесенской часовне, что стояла на горе возле Тютнярского выезда, утром 1 Мая люди увидели красный флаг. Часовня видна издалека. Флаг гордо трепетал на весеннем ветру. Полиция проспала. Она хватилась лишь часов в десять утра, а к этому времени многие кыштымцы видели знамя. Об этом долго говорили.
— Помню, а что?
— Флаг-то я повесил.
— Али взаправду?
— Вот те крест!
— От себя, что ли?
— Почему, от себя. Поручение имел.
— Ну-у, никогда бы не подумал.
— Так слушай. Надо повесить флаг и нынче. Хочешь со мной?
— Да я что…
— Боишься, не надо. Я другого помощника найду.
Николай согласился. У Фомина красная материя была уже заготовлена — выкрасили кусок полотна. Вечером надели тужурки и ушли в лес. Там вырубили длинный шест, приколотили к нему флаг. Свернули и затемно, прячась, вернулись в Кыштым. Напротив часовни у дома Екимова лежали бревна. Фомин спрятал шест между ними. Огляделись, стали ждать удобный момент. На бугре четко выделялась часовня. Ее купол впечатался в синее звездное небо. Как будто тихо и спокойно. Фомин уже собрался идти к часовне, когда Николай схватил его за руку:
— Тсс!
— Чего еще?
— Калитка скрипнула.
— Показалось.
— Нет, смотри туда, видишь?
Фомин пристально поглядел туда, куда показал ему Николай. Верно, калитка чуть-чуть приоткрыта, кто-то там есть. Засада? Вроде никого не видно, а вот каждая нервинка чувствовала — там кто-то есть. А что? Полиция научена горьким прошлогодним опытом. Спать не будет. Она была уверена, что подпольщики и в этом году попытаются вывесить флаг.
— Пойдем, — говорит Фомин, и они уходят, оставив шест с флагом в бревнах. Двинулись в сторону завода. Николай неожиданно остановился.
— Смотри!
На дороге белели листки бумаги. Фомин нагнулся и поднял несколько листков. Поднял и Николай. Листки пахли типографской краской.
— Прокламации, — сказал Фомин. — Наши разбросали, из Златоуста привезли.
И сунул прокламации за пазуху, Николай тоже — потом почитает. Интересно, что в них пишут? Пошли дальше. Вдруг дорогу молодым людям преградили трое. В одном из них Николай узнал переодетого урядника.
— Кто такие? — спросил урядник.
— Мастеровые. Гуляем вот, — ответил Фомин.
— Гуляки, — усмехнулся урядник и приказал двум другим: — Обыскать!
У обоих нашли прокламации.
— Попались, голубчики. Кавалеры с прокламациями.
Отвели Фомина и Николая в становую избу. Там томились другие задержанные. Урядник выложил прокламации на стол, и Николай краем глаза прочел:
«Златоустовский комитет социал-демократической рабочей партии. Призыв к 1 Мая».
Ребят обыскали еще раз. В карманах нашли гвозди. У Фомина на тужурке обнаружили пятно из красной краски. Это пятно он посадил неосторожно, когда красил полотно.
Ночевали в становой избе. Утром принесли сюда шест с флагом. Полиция пошла с обыском по домам.
Николая и Фомина впоследствии отправили поездом в Екатеринбург. Очутились в Екатеринбургской тюрьме. Встретили там многих кыштымцев…
Николаю было все непривычно. И арестованные кыштымцы, которых мало знал, и тюремные порядки, и то, что кыштымцы не пали духом, спокойно относятся к своей участи. Фомина знали все, считали своим человеком. Однажды он шепнул Николаю:
— Наших провокатор выдал.
— Какой провокатор?
— Предатель, понял? Массовка была, провокатор и показал, где массовка. Вот полиция и нагрянула.
— Смотри ты!
— Ты не трусь. На суде все отрицай. Я, мол, ничего не знаю, прокламации на дороге подобрал. Про флаг ни-ни. Ничего, мол, не знаю.
На этот раз все обошлось. Николая и Фомина отпустили домой.
В 1907 году реакция свирепствовала вовсю. Иосиф Ноговицын приехал в Кыштым впервые в конце 1906 года. Тогда и встретился с Борисом Швейкиным. Привез литературу и уехал обратно. Вторично появился в начале 1907 года в качестве агитатора и пропагандиста. Именно к этому времени и относится образование Уфалейско-Кыштымской окружной организации РСДРП. Она охватывала Кыштым, Уфалей, Нязепетровск, Касли, села Рождественское, Воскресенское и некоторые другие. Устраивались массовки, созывались собрания, работали кружки. Здесь разъяснялись цели классовой борьбы, сущность разногласий между большевиками и меньшевиками, программа РСДРП. Слушателей знакомили с текущим моментом.
Окружной комитет помещался в доме Швейкиных. Здесь же состоялась первая Кыштымско-Уфалейская окружная конференция РСДРП. По числу членов организация была третьей на Урале (559 человек) после Мотовилихинской и Екатеринбургской. В конце 1907 года Бориса Швейкина, Иосифа Ноговицына и еще несколько человек арестовала царская охранка. Год их продержали в Екатеринбургской тюрьме, после этого состоялся суд.
Есть в письмах Бориса Швейкина такие строки:
«Спать при новой обстановке не хотелось… Побалакали, подремали и ночь прошла. Затемно еще были в Уфалее. Здесь никого не было из своих на станции, или ни мы их, ни они нас не видели. На рассвете миновали Кыштым».
В письмах Борис всегда обстоятельный, скрупулезно описывает перипетии, какие случались с ним и его товарищами в Екатеринбургской тюрьме и в дороге. А тут такая скупость: «На рассвете миновали Кыштым».
Б. Е. Швейкин.
Человек ехал мимо родного города, мимо места, где прожил лучшие годы своей недолгой жизни и будто бы оставался совершенно спокойным? Человек, осужденный царским правительством на вечное поселение в Восточной Сибири, сейчас проезжал мимо Кыштыма, где остались мать, братья и товарищи по борьбе, и будто бы у него не трепыхало сердце?
Полноте! У Бориса Швейкина была чуткая и отзывчивая душа, он замечал малейшую фальшь в отношениях, всегда бурно восставал против несправедливости. Но откуда было ждать справедливости политическому ссыльному, откуда ждать гуманного отношения к себе? Куда ни шло, если конвойный солдат позволит тебе налить лишнюю кружку кипятку или посмотрит сквозь пальцы на какую-нибудь вольную проделку заключенного. Солдату тоже несладко живется, если даже он и конвойный. А начальство? Начальство не церемонилось. Оно вообще не считало себя обязанным притворяться, будто считает заключенных людьми. Взять хотя бы историю с телеграммой. Когда вернулись документы из Перми, от губернатора, и стало ясно, что Швейкин и некоторые его товарищи поедут на поселение в Енисейскую губернию и что в путь тронутся именно в такую-то пятницу, Борис обратился с просьбой разрешить ему отправить домой телеграмму. Хотел, чтобы кто-нибудь из родных приехал в Екатеринбург попрощаться. Тюремное начальство не возражало. Это значит, что телеграмму требовалось послать на досмотр прокурору. Борис расстроился. Ясно же, что телеграмма потеряется в дебрях прокурорской канцелярии и опоздает домой. Но, возможно, начальство разрешит послать, в виде исключения, без прокурорского надзора? Ведь нет в телеграмме ничего крамольного. Но начальство тупо стояло на своем, и Борис согласился. Ладно, пусть посылают прокурору, авось вернется быстро. Напрасные надежды. Телеграмма завалялась в канцелярии, а когда вернулась в тюрьму, посылать ее не было никакого смысла. Все равно не успеет дойти. Взять бы того чиновника и потрясти за грудки — неужели у тебя отмерло все человеческое, неужели ты стал чурбаном бесчувственным? И гневом клокотал Борис, но что сделаешь? Власть у них, сегодня они хозяева положения. Поостыв, Борис смотрел на эту историю уже с юмором, это у него было — чувство юмора.
