– Вашему высокоблагородию угодно знать, что у нас всего замечательнее? сказал другой отставной солдат, вытягиваясь и опуская руки по швам. По-моему так вот этот домишка, говорил он, указывая на что-то такое, похожее на избу-верхоглядку, потому что она наклонилась на двор. В нем жил тот инвалид, теперь уже умерший, о котором рассказывают вот какое приключение: В каком-то сражении один кавалерийский полк Наполеоновой гвардии сделал вид, что он намерен идти в атаку на батарею нашу, находившуюся под прикрытием трех эскадронов улан. Пехотный генерал, командовавший батареей, приказал отогнать Французов гранатами. Бомбардир тот самый, о котором мы докладываем в. в., отвечал генералу, что, по случаю проливных дождей, артиллерийские снаряды отсырели, и не могут с успехом действовать по неприятелю. «Какой вздор! вскричал генерал, заряжать гранатами». Тут бомбардир подошел к своему начальнику, достал из сумы картуз, вынул из него гранату, и приставив горящий фитиль к ее отверстию, наполненному, как известно, бранскугельным составом», хладнокровно сказал: «Извольте сами посмотреть, ваше превосходительство, состав, отсырел?» – Генерал также равнодушно, вынув изо рта дымящуюся сигару, которую курил, и, отряхнув с нее пепел, повторил тот же опыт над гранатою. Все окаменели от страха, ожидая каждую секунду ее воспламенения. Да, отвечал генерал, продолжая курить сигару, гранаты не годятся; так катайте французов ядрами».
– Если это приключение вам полюбилось, барин, произнес один из туземцев Новоголландии, посмотрев на нас с комическою важностью, так уж послушайте и другой.
«Покойники старики наши рассказывали, начал говорить он, плотно запахнувши свою синюю свиту, что у нас здесь жил казначей, а когда именно не известно, да и на прозвище не взыщите, не помню. Этот казначей был человек, знаете, честный, справедливый, богобоязливый, предобрейшая душа, да такой честный, что прослужив почти тридцать лет и пересчитав миллионы, к рукам его, видно, не прилипали ни серебро, ни золото, ни царская бумажечки. Граждане почитали, чествовали его, а начальство награждало денежными подарками, а потом, и кавалерию повесило ему в петлицу. Ранним утром, ходил он, бывало, к своей должности, и когда встречался со знакомыми на улице, то первый снимал шляпу или теплый картуз, снимет да и поклонится. Поклонившись, он всегда уж называл того, с кем встречался, по имени и по отчеству. «Здравствуйте!» скажет, такой-то или такая-то. И когда придет в казначейство, то и засядет за стол, и просидит себе, сердечный, все указные часы почти не сходя с места. Возвратившись домой, он выпивал большую рюмку настойки, потом обедал, потом отдыхал, вставши казначей опять шел к своей должности…. Такой неугомонный был он на службу, что невольно заботился и о домашних своих делишках, которые исправляла жена его. И то молвить: ведь хозяйство дело бабье, а оно брело у ней на порядках. Правда, ничего не было у них лишнего, за то ни в чем не было и недостатка.
Благодарили они, оба, Господа Бога и Святых Его угодников, и жили во всяком довольстве. В тридцать лет, барин, много воды утечет, много хлеба съест народ православный, да уж и имущества-то прибавится не мало, если берегут копейку на черный день, завязывая ее в три узелочка. Потовыми трудами и бережливостью казначей наш накопил, сказывают, тысяч с десяток рублей, из которых ни один рубль не наводил краски на лицо его, а на совесть раскаяния. Хотя в нашем крае, нам известно, нет почти таких озорников, которые днем засматриваются на чужбину, примечая, где плохо лежит, а ночью таскаются и обижают добрых людей, да все-таки, знаете, как-то жутко держать дома такую охапку денег. Узнают об них заупские Черкесы, думал казначей (Новоголландцы действительно называют Черкесами – оружейников), так и поминай как звали мой капиталец. Долго думал он думу крепкую: куда бы ему пристроить свои денежки. Неравен случай: от лихого человека еще остеречься можно, а от пожара кто остережется? Наконец казначей наш ради безопасности решился спрятать от дурного глаза сундучок свой в подвал казначейства. Там, думал он, никто и никогда не похитит его капиталец. Вздумано, сделано. Он успокоился, на душе у него повеселело. Прошло года полтора, казначея схватила какая-то немощь, он заболел, слег в постель…. И вот новый начальник его, (видно был он человек, как бы вам сказать, бессовестный, бесстыдный), увидал от кого-то, что в казначействе хранятся собственные деньги казначея. И корысть укусила его в сердце, а сатана шепнул ему в уши: возьми! В один день, когда свидетельствовали казну, которая всегда оказывалась в наличности до полушки, этот злой начальник ни с того, ни с сего вдруг отрешил казначея от должности…. Чиновник, который принял ключи от подвала казначейства, улучив время, разломал дно у сундука, вынул из него известный вам капиталец, и доставил его своему начальнику. Недолго жил после этой оказии казначей: он умер, бедняжка, с горя. Но и губителей, его покарал Всемогущий: начальника, за какое-то лихоимство, удалили от службы с позором, а чиновника за такие же грехи сослали в Сибирь на вечные времена…».
– О какой кавалерии говорил ты, которая висела у казначея в петлице? серьезно спросил рассказчика пожилой Новоголландец.
– Ну, вестимо о какой: о золотом кресте! отвечал рассказчик.
– Он его не имел. Над могилою его поставили деревянный крест – вот так это правда, заметил тот, кто спрашивал.
Известия о Новоголландии в Туле день ото дня делались полнее и разнообразнее. С непритворною радостью выслушивали мы изустную хронику, записывали каждое слово, каждое выражение, и все это передаем в надлежащей точности. Однажды, когда мы сидели с приятелем нашим, Мардарием, едва расцветшим для жизни, с которым после познакомим вас, наш читатель благосклонный, к нам вошел в комнату Канцелярский труженик, опрятно одетый и при часах.
– Милостивый государь, сказал он, почтительно поклонившись, я несколько раз заходил к вам, но не получал вас дома. Теперь очень рад, что, наконец, могу вас видеть и говорить с вами.
– Что вам угодно? спросили мы, не догадываясь в чем состояло дело.
– Вы собираете, как я слышал, разные справки о нашем предместье, продолжал он, и я, буде не противно, могу сообщить вам одно документальное обстоятельство, и надеюсь, что вы примите его к сведению.
– Хорошо, говорите….
– Извольте посмотреть в окошко вон на тот необитаемый, полуразвалившийся дом с пятью окнами, что на углу, почти напротив дома вашего соседа…. Видите?… Он с одной трубой, кровля его заросла густым мохом, а двор высокою травой. В этом-то доме, лет восемнадцать тому назад, с незапамятных времен имели жительство фараоны, попросту Цыгане, те самые Фараоны, которые теперь, сказывают, в таком почете в обеих наших столицах. Атаман их Илья, сестры его Даша и Маша, с многочисленными соплеменниками своими, и тогда певали пребесподобно… Греха не потаю; и я, бывало, всю ноченьку на пролет прослушаю их, когда господа гуляки веселились в этом таборе. Не знаю как вы, а я и теперь еще отдал бы два целковых из моего жалованья, только бы хоть одним ухом послушать их песен…. Объяснив документальное обстоятельство, канцелярский труженик, поклоняясь, вышел.
Мардарий, смотрев ему в след, сказал:
– Это он говорил тебе о тех Цыганах, которые поют то в Петровском вокзале в Москве, то в Павловском в Петербурге…. Иногда их призывают и туда, где дают званые вечера и даже балы. Кто не знает этого хора? Вскружили они головы не одним канцелярским труженикам. Молодежь от них без ума, дамы с удовольствием их слушают, да и почтенные старички не отказываются от соблазнительного напева Фараонов напева, о котором мнимые знатоки музыки отзываются с таким презрением, а сами между – тем в тайне восхищаются тем, что гласно ругают….
Новоголландцы в Туле, если увидят проехавшие дрожки, тотчас обращают на них все свое внимание. Здесь редкие имеют этот экипаж, а колясок и карет только по одному экземпляру, да и те помнят губернатора Иванова, бывшего в Туле в первом десятилетии нашего века. Вероятно, вы заметили, что мы давность времени определяем губернаторами. Губернаторы здесь тоже, что у Греков были олимпиады, у Римлян люстры, или что в Истории эпохи, периоды. Хронология здешнего края ими начинается, ими и оканчивается. Время до открытия наместничеств, Новоголландцы считают баснословным, мифическим временем. Они живут в уединении. Здесь не увидите общественных движений, ни какого суетного волнения, все тихо, смирно, спокойно как по праздникам в Лондоне. Иногда, правда, посещают они друг друга, размениваются визитами; иногда приезжают к ним знакомые из города; но такие случаи не часто повторяются. «Словом, сказал нам один рассудительный Новоголландец, мы проводим жизнь если не совсем жалкую, то уж, конечно, не лучше вот этих плакучих ив, растущих в наших садах и огородах.
Оглядевшись в нашем скромном жилище, которого ветхие обои на стенах с вычурными узорами и кафельные печи с тоненькими колоннами, поддерживающими карнизы их вместе с потолком, и филенчатые двери, едва держащиеся на заржавленных петлях, и кресла и стулья, все, все напоминало нам знакомое, минувшее, былое. Увлекаемые непреодолимою силою воспоминания, им часто невольно предавались упоительно-грустному сомозабвению, погружались в думы, в поэтический сомнамбулизм, если так можно выразиться. Какие печальные развалины происшедшего! Сколько обманувшихся надежд, взгроможденных одни на другие; сколько горьких разочарований, глубоко разбивших сердце; сколько вздохов, горячих слез!.. Да это, в самом деле, огромные развалины нравственного бытия нашего, думали мы. Когда, бывало, в темную осеннюю ночь завоет ветер, раздвигаются ставни у наших окошек и застучат стекла в рамах, между тем как в восемь часов вечера все дома крепко-накрепко заперты, а на улице нет ни души, кроме докучливых собак, перекликающихся друг с другом своим несносным лаем, в это скучное и мрачное время, мы, смотрев на Фантастические предметы, нас окружающие, думали: вот бы все это таланту! В один присест поспела бы у него повесть! Да еще какая повесть! Волосы бы стали дыбом на голове у легковерного юноши, тихонько, украдкой прочитавшего от своего наставника такое страшное создание. Зимою мы редко оставляли уединенное наше жилище, и, если бывали в обществе, то это для того, чтобы не совсем потерять небольшое наше знакомство. Мы встречали день и провожали ночь в одиночестве…. Одиночество! Знаете ли вы его? Не правда ли, что от этого слова как бы навевает унынием, тоскою, кручиною? Но весною и летом мы гуляли по берегу Упы, катались в маленькой лодке, удили рыбу, или бродили без плана, без цели по окрестностям Новоголландии, имеющей довольно открытые виды. Такие однообразные, монотонные прогулки, не оставившие ни какого впечатления, еще менее приятных воспоминаний, были, так сказать, предисловием к прогулкам, несравненно продолжительнейшим….
