Но дом Бялика был открыт всегда. Поэт любил поговорить, мог "загореться" по любому, самому случайному поводу и пуститься в рассуждения, которые очаровывали слушателей и необъятностью знаний, и буйством воображения, и сочной певучестью речи на украинском диалекте идиша, речи, сдобренной ивритскими, арамейскими и русскими оборотами и поговорками. Не удивительно, что многие спешили дома по памяти записать свои беседы с Бяликом, и эти заметки послужили впоследствии материалом для многочисленных воспоминаний о поэте.
Во время первой мировой войны Бялик, как мог, помогал ивритским литераторам: в качестве издателя давал им для заработка переводы, редактуру, корректуру; пользуясь своей известностью, просил для них помощи деньгами и вещами. В 1916 году, несмотря на то, что шла война, во многих странах отметили 25-летие творческой деятельности Бялика. Все, кто был сколько-нибудь заметен в еврейской культуре, выступили на страницах еврейской печати с поздравлениями, критическими статьями, стихами или эссе. Но в хоре восторгов и похвал тревожно и настойчиво звучал вопрос, который "уже десять лет" мучил читателей Бялика: почему "по середине жизненной дороги, в расцвете творческих сил, на вершине своих одолений, в зените всенародной славы, он вдруг оборвал свои песни"? (А. Гольдштейн. Молчание Бялика. "Еврейская Жизнь", 1916, № 14-15, с. 34).
К 1916 году Бялик, действительно, стихов не писал. Его постепенный уход в молчание начался после публикации поэмы "Свиток о Пламени" (1905). Она оказалась наиболее трудно доступной пониманию и, может быть, менее всех других произведений поэта была принята читателем. Тогда, в Одессе, ее осуждали за невнятность замысла, за искусственность и претенциозность, за рассыпающуюся композицию, за "модернизм". Настойчивое желание разгадать смысл символов" поэмы породило множество интерпретаций и три (!) ее перевода на русский язык.
Поэт, который, по-видимому, считал "Свиток о Пламени" вершиной своего творчества, был задет непониманием, не раз говорил о "слишком высокой октаве", а однажды — в беседе с Ха-Ме'ири — признал, что сорвался, "дал петуха". Больше ничего, похожего на "Свиток о Пламени", Бялик не писал. Стихи с тех пор стали появляться все реже, со временем одно-два стихотворения в год, иногда — ни одного. Он заживо хоронил свою поэзию, "сестру забытых святых книг". Современников мучила тайна молчания Бялика, одни объясняли ее душевным кризисом поэта, другие — реакцией на несостоятельность поколения, к которому были обращены его призывы.
* * *
В детстве Бялик пережил ужасную нищету, и страх бедности преследовал его всю жизнь. Этот страх, в котором он сам неоднократно признавался, нередко определял те или иные его поступки. Так, когда в 1909 году заканчивался трехмесячный визит Бялика и Равницкого в Эрец-Исраэль, Бялик предполагал в скором времени вернуться туда опять, уже насовсем. Однако хлопоты о должности учителя в Тель-Авиве не дали желаемого результата из-за того, что у Бялика не было свидетельства о высшем образовании, и поэт отложил переезд.
Потомку торговцев лесом на Украине, Хаиму Нахману тоже хотелось быть и слыть солидным деловым человеком. Он и облик себе создал соответствующий: от природы невысокий и полноватый, он приучил себя ходить степенно, опираясь на тяжелую трость, не без щегольства носил добротную одежду и от души радовался, когда незнакомые люди принимали его за удачливого дельца. Это впечатление, однако, не вполне соответствовало действительности, так как многие торговые начинания Бялика в России потерпели крах. Вероятно, тот же страх перед бедностью побудил Бялика в 1921 году изменить своему первоначальному намерению: с трудом выбравшись из Советской России, он поехал не в Палестину, а в Германию, где предполагал восстановить деятельность ликвидированного советской властью издательства "Мория" и обеспечить себе стабильное в материальном отношении будущее. Вместе с семьей Бялика Россию покинули и семьи еще нескольких деятелей культуры на иврите, то есть той культуры, которую советская власть желала задавить. Только с помощью давнего поклонника бяликовской поэзии М. Горького была получена бумага за подписью Ленина, благодаря которой Бялик добился разрешения на выезд тридцати пяти человек.
Итак, 1921 год, и Бялик в Берлине. В те дни в этом городе, а также в Хомбурге, что неподалеку от Франкфурта-на-Майне (там Бялик жил, когда позволяли дела), собралось много покинувших Россию еврейских интеллигентов, полагавших языком своей национальной культуры именно иврит. Бялик оказался в благоприятной среде. Его издательство "Мория" работало с небывалым дотоле размахом; он основал еще одно издательство — "Двир" и принялся скупать книги других издательств, чтобы поставлять большие партии книг на иврите в Эрец-Исраэль, где их распространяли специальные агенты. Но Бялику словно всего было мало. Он вступил компаньоном в издательство Зейдмана и совместно с его женой-художницей создал несколько иллюстрированных книг детских стихов и сказок. Так поэт нашел для себя новый вид творчества, с которым не расставался уже до конца жизни. А сегодня, приходя из детского садика, маленькие израильтяне важно произносят первое узнанное ими литературное имя — Хаим Нахман Бялик и декламируют или поют памятные их родителям с детства четверостишия.
Поэт не пишет стихов, теперь все его время заполняет иная работа. Дела идут успешно, и Бялик с гордостью сообщает об этом своему другу С.Дубнову[26] . Заключая длинный перечень выпущенных им книг, он пишет: "Не прошло и года, как в моем распоряжении оказался наполненный книгами склад, и хотя книги эти только поступают в руки распространителей, я почти выплатил все ссуды, взятые для их издания. Я начал без единой собственной копейки — и вот какие замечательные итоги!"
И все-таки в Эрец-Исраэль Бялик не спешит. Ох, как не хочется ему, "певцу национального возрождения", приехать на новую родину без гроша в кармане, жить под чужой крышей или, избави Бог, на чужих хлебах. Задолго до своего пятидесятилетия, в связи с которым, как он понимает, пышных торжеств не избежать, Бялик начинает готовить к выпуску полное собрание своих сочинений. Он рассчитывал, что сумеет на нем заработать.
Субсидировало и продавало это издание акционерное Общество любителей поэзии на иврите. Год работали над ним сам Бялик, художник-иллюстратор Иосиф Будко [27] и лучшие корректоры и редакторы. Оно появилось в юбилейном, 1923 году, четыре великолепных тома: поэзия, переводы, художественная проза, статьи и эссе. Тираж 3200 экземпляров, из них 200 — в сафьяновом переплете, на бумаге с надписью водяными знаками "X. Н. Бялик — 1873-1923" и с автографами поэта и художника. Такой роскоши литература на иврите еще не знала. Издание было доступно только состоятельным людям, но найти покупателей не представило труда. Бялик заработал почти двадцать тысяч долларов; теперь он знал, что у него будет, наконец, собственный дом.
Чествование Бялика вылилось в волну национального ликования во всем мире и сопровождалось столь чрезмерными славословиями, что поэт нарушил "зловещее молчание", которое, по выражению того же А. Гольдштейна, "звучало немым укором над головой поколения". На следующий же после юбилея день во весь голос прозвучал бяликовский протест:
Под пыткой вашего привета
Склонилась в прах душа моя.
...Что вы пришли в мою обитель?
В чем грех, в чем подвиг мой? Весь век
Я был не бард, и не учитель,
И не пророк: я дровосек.
("Под пыткой вашего привета", пер. П. Беркова)
Это было единственное написанное в Германии "взрослое" стихотворение Бялика.
Теперь препятствий к отъезду в Эрец-Исраэль больше не было. Закончив необходимые распоряжения по делам издательств, поэт, после многочисленных прощальных вечеров, в марте 1924 года выехал с женой поездом в Триест, где пересел на идущее в Яффу судно. Но Бялики сошли в Александрии и в Эрец-Исраэль прибыли поездом 26 марта, в среду. Надо ли говорить, что несмотря на все заранее высказанные предупреждения и просьбы, поэту устроили всенародную встречу. Сквозь толпы людей его пронесли от поезда на руках. Газеты писали, что его приезд — самое драгоценное приобретение нового ишува[28] .
В Тель-Авиве Бялик первым делом навестил своего дорогого, уже серьезно больного учителя Ахад-ха-Ама. А через неделю после приезда ему выделили песчаный участок на недавно проложенной улице, которую тут же назвали именем поэта. Участок находился рядом с главной артерией тогдашнего Тель-Авива, улицей Алленби.
