Я недавно видел Павла Ивановича Боровкова, сейчас уже немолодого и больного человека — война не дешево досталась ему и сделала его полуинвалидом. В разговоре со мной он вспоминал о гибели своего тезки Павла Трошкина, нашего попутчика по могилевской поездке. Трошкин погиб в 1944 году, отстреливаясь из автомата от окруживших его машину бандеровцев. В машине что-то заело; Трошкин вылез из нее и отстреливался, лежа рядом с ней на шоссе. Об этом потом рассказывал один его спутник, убежавший в лес и спасшийся. И когда Боровков вспоминал о гибели Трошкина и словно искал при этом, что можно было бы сделать, чтобы Трошкин тогда не погиб, то я чувствовал за всем этим явно подуманное, хотя и не высказанное словами: «Со мной бы ехал — не заело бы…»
42 «…наши полевые сумки были набиты несколькими десятками писем…»
У меня не сохранилось командировочного удостоверения, которое мне выдал тогда для поездки в Москву полковой комиссар Миронов. Но в старом блокноте, в том же, где все записи о Могилеве, есть написанный моей рукой черновик: «Тов. Симонов К. М. и тов. Трошкин П. А. командируются в Москву для выполнения срочного задания редакции „Красноармейская правда“. Срок командировки с 18 по 20 июля 1941 г.». И еще черновик другой бумаги: «Редакция фронтовой газеты „Красноармейская правда“ поручает т. Симонову К. М. доставку поступающей в распоряжение редакции автомашины №… из Москвы в адрес редакции „Красноармейская правда“».
В этом же блокноте на последней странице — обрывочные записи, свидетельствующие о количестве поручений, которые я должен был выполнить в Москве:
«Все в порядке. Пусть сообщат Нине и передадут мне, как и что».
«Алеша был болен, сейчас здоров».
«Писем пока не будет. Переходит в другую газету».
«Вручить письмо и чтобы дали адрес семьи. Если есть связь с женой, переслать ей побольше денег».
«Едем в Калугу, а дальше не знаю куда».
«Марк жив. Все в порядке».
«Рассказать происшедшую историю, пусть передадут письма».
«Узнать по всем отделам, нет ли корреспонденции… такому-то… и такому-то…».
«Такому-то — папиросы».
«Такому-то — табак».
«Такому-то — тоже табак».
«Такому-то — привезти конверты и марки».
«Такому-то — заверить доверенность».
«Зайти в партком и сказать о таком-то…»
В блокноте — фамилии, имена и отчества, адреса, телефоны, десятки телефонов. Может быть, покажется странным, что я вдруг решил напомнить об этих записях, но в них тоже частица времени. Я ведь первым из всех моих товарищей ехал в Москву. Письма на фронт не шли. Полевая почта еще не работала…
43 «…нам выпала трудная задача — отвечать на десятки вопросов, на которые мы иногда не знали, что ответить, а иногда знали, но не имели права, потому что здесь все-таки совсем не представляли себе того, что делалось на фронте…»
Чтобы лучше понять и настроение людей, и наше с Трошкиным психологическое состояние тогда в Москве, пожалуй, будет полезно прокомментировать поподробней события тех дней: как они выглядели в печати и в действительности, в документах и в мыслях и надеждах людей.
Судя по запискам, выходит, что мы с Трошкиным приехали в Москву 19-го и уехали обратно в Вязьму 20 июля. Всюду, где это возможно, восстанавливая по документам даты, я вижу, что это было не так. Наш приезд в Москву и возвращение в Вязьму на самом деле в точности совпадает с тем черновиком командировочного предписания, который я нашел в своем блокноте: «С 18 по 20 июля». Сэкономив еще полсуток, мы выехали из Вязьмы с этой командировкой на руках в ночь с 17-го на 18-е. 18-го утром мы уже были в Москве и, проведя там два дня, вернулись в Вязьму 20-го.
Не знаю, почему эти двое суток, проведенные в Москве, превратились в записках в одни. Очевидно, все это было так скоротечно, что уже через полгода показалось всего-навсего одними сутками.
Приехав 18-го, я в тот же день отредактировал и сдал в «Известия» две корреспонденции, начерно написанные накануне в Касне. Одна называлась «Две фотографии» и была подписана моей фамилией, другую — «Валя Тимофеева» — я подписал: «С. Константинов». Обе появились в «Известиях» 19 июля вместе со снимками Трошкина. В тот же день в «Красной звезде» был опубликован еще один снимок Трошкина — два наших бойца на башне немецкого танка. В снимках разбитой немецкой техники в те дни была великая нужда: они почти отсутствовали. Не будь так, Ортенберг не позаимствовал бы этот снимок в «Известиях».
Очевидно, в «Красную звезду» к Ортенбергу я пришел не в первый вечер своего приезда в Москву, а на второй, уже когда он напечатал этот снимок Трошкина, а в «Известиях» появились две мои корреспонденции. Наверное, это и подогрело его решимость забрать меня в «Красную звезду».
Свою третью корреспонденцию, «Горячий день», я писал уже в Москве 19-го, и она появилась в «Известиях» 20-го, в день нашего возвращения на фронт. Под первыми двумя стояло: «Действующая армия, 18 июля»; под третьей: «Действующая армия, 19 июля», — хотя на самом деле, как это видно из записок, события, описанные в этих корреспонденциях, происходили 13 и 14 июля. Но в то время такая максимально приближенная к дню публикации датировка была общим явлением. Я проверил это, прочитав номера почти всех центральных газет за 19 июля 1941 года. Буквально всюду под всеми корреспонденциями из действующей армии стоит дата: 18 июля. Можно понять положение редакций в те дни: материалы поступали скупо, доставлялись с великим трудом, связь работала плохо, а газеты обязаны были выглядеть в глазах читателя оперативными.
Добавлю, что сам характер материалов с пометкой «Действующая армия», как правило, был таков, что смещение дат не играло особой роли. В них не было попыток изображения общего хода событий или рассказов о боях, связанных с конкретными географическими пунктами. Наоборот, при публикации из корреспонденций изымалось все, что хоть ненароком могло бы дать представление о том, где что происходило. В моей корреспонденции «Горячий день», к примеру, было сказано, что «полк, которым командует полковник Кутепов, уже много дней обороняет город Д».
Перечитывая сейчас корреспонденцию, я вижу, что ни одна деталь не указывала в ней на то, что речь идет о боях за Могилев. По большинству корреспонденций вообще нельзя было составить представления о том, на каком из фронтов и направлений все это происходит.
Опубликованное в тот же день в «Красной звезде» «Письмо с фронта», присланное корреспондентами «Красной звезды» писателями Борисом Лапиным и Захаром Хацревиным, называлось «На N-ском направлении», и в нем не было и намека на то, что речь идет об одной из наших контратак на дальних подступах к Киеву.
Проанализировав все материалы с пометкой «Действующая армия», опубликованные в наших газетах за 19 июля 1941 года, с точки зрения той общей картины, которую они создавали у читателя, следует признать, что эта картина была одновременно и близка к истине, и далека от нее.
Из корреспонденций было видно, что мы на всех фронтах обороняемся, что оборона носит упорный характер и сопровождается контратаками. Естественное в ту тяжелую пору стремление корреспондентов не пропустить ни одной нашей попытки контрудара, когда на газетных листах все это сходилось вместе, создавало у читателей ощущение куда большей повсеместности наносимых нами контрударов, чем это было на деле. И все же в этих материалах содержалась та объективная истина, что, несмотря на понесенные нами неимоверно тяжелые потери, активность нашей обороны вопреки ожиданиям немцев не падает, а растет.
В «Правде» 19 июля была перепечатана опубликованная накануне в «Красной звезде» статья «Авантюристическая тактика фашистской пехоты», в которой по существу признавался успех этой тактики, которая, как писал автор статьи, «исходит не столько из возможности действительного окружения, сколько из стремления морально воздействовать на оборону, создать видимость окружения, вызывать панику в рядах обороняющихся войск. „Тактика запугивания“ сулит некоторый успех только тогда, когда обороняющиеся войска лишены должного упорства и стойкости, когда даже незначительная угроза флангового обхода побуждает их отходить на новые позиции».
В статье, разумеется, была дежурная для того времени, выдержанная еще в предвоенном шапкозакидательском стиле фраза, что «попытки врага применить подобную тактику против частей Красной Армии кончаются полным провалом», но весь ход статьи, ее содержание объективно свидетельствовали о том, что эта немецкая тактика представляет для нас большую опасность и нам надо срочно вырабатывать меры для ее нейтрализации.
Наиболее далекие от истины выводы могли в те дни связываться у читателей газет с материалами, посвященными нашей авиации. Из всех родов войск наша авиация в начале войны оказалась в наиболее трагическом положении и в силу огромных потерь, и в силу отсталости большей части техники. Однако в газетах не было ничего похожего хотя бы на признание того факта, что наши истребители, когда они все-таки вырывали победу в воздушных боях, вырывали ее чаще всего лишь в силу самоотверженности и дерзости, с которой они шли в бой на своих безнадежно устарелых, по сравнению с немецкими, машинах.
