Островерхов бросился к столу и заколотил кулаком по кнопке звонка. На пороге сейчас же выросли обе фигуры конвоиров, приведших меня сюда. Следователь, вырвав из блокнота листок бумаги, быстро и размашисто черкнул на нем карандашом несколько слов и, протягивая эту записку конвоирам, отрывисто произнес:
— Доставить этот приказ в тюрьму! Старшему надзирателю Санько. Вместе с подследственным!..
Опанас Санько встретил меня удивленно-командными восклицаниями:
— Чего ты?! Так скоро? Вернулся? Обратно?.. Конвоир отдал ему записку Островерхова. Надзиратель прочел ее и сказал:
— Ага! Понятно. Сделаем… Ну, давай! Не поняв к кому и к чему относится его команда, я стоял на месте. Санько потянул меня за рукав.
— Давай! Иди! За мной.
— Куда?
— Там увидишь…
Он повел меня в конец коридора первого этажа тюрьмы. На полпути к нам присоединился его сын Хома. Остановились мы перед небольшой овальной дверью из цельного куска стали, так плотно вделанной в стену, что, казалось, будто металл приклеен к кирпичу.
— Раздевайсь! — скомандовал мне Санько.
— Для чего? — спросил я, предчувствуя начало новой пытки и невольно стремясь его оттянуть.
— Давай! Не разговаривай! — рявкнул старый тюремщик.
Видя, что я не тороплюсь выполнить его приказание, он кивнул головой и мигнул глазом сыну:
— А ну! Хома…
Тот схватил меня сзади за руки. Я попробовал было сопротивляться, но они быстро справились со мной. Не прошло и полминуты, как я стоял в коридоре раздетый до белья и босой. Опанас открыл овальную дверь и из черного провала за нею на меня потянуло леденящим холодом.
— Что это? — спросил я.
Ответом мне были сильный толчок в спину и мягкий стук захлопнувшейся за нею двери. Сделав вынужденный прыжок от дверного порога и коснувшись босыми ногами гладкого и скользкого пола, я сейчас же подпрыгнул еще раз. Мне показалось, что мои пятки что-то обожгло и на мгновение они прилипли к чему-то. В следующую секунду я с трудом оторвал их от пола.
Что же такое было подо мной? Переступая с ноги на ногу, я нагнулся и провел рукой по полу. Мои пальцы коснулись гладкой поверхности сплошного льда, покрытого изморозью.
Только теперь я понял, куда меня бросили, и почему Островерхов грозил мне "ледяной могилой". Эта комната со льдом была одним из тех карцеров, о которых заключенные в следственных камерах рассказывали жуткие вещи. Летом такие карцеры специально подогреваются горячим паром, а зимой охлаждаются до температуры 8-10 градусов ниже нуля. Не раз бывало, когда люди в карцерах летом умирали от жары, а зимой замерзали.
Теперь предстояло и мне замерзнуть здесь. Перспектива такой смерти не пугала меня; ведь, в сущности, все равно от чего умирать: от пули или мороза. Пугало другое: продолжительность умирания и связанные с ним предсмертные мученья; пройдет, вероятно, немало времени, прежде чем я замерзну.
Я очень хотел умереть, но мое слабое тело отчаянно сопротивлялось холоду и смерти, заставляя меня все время двигаться, подпрыгивать, размахивать руками, переминаться с ноги на ногу; тело, против моей воли, заставляло меня "греться", сопротивляться холоду. Не сознавая, что делаю, я стянул с себя рубашку и бросил ее под ноги, которые у меня замерзли больше всего остального. Сразу же ногам стало теплее, и волна теплоты из них медленно двинулась вверх под кожей спины и живота. На несколько мгновений я прекратил свои прыжки и огляделся вокруг. Увидеть мне удалось немного. Лишь стены, покрытые толстой коркой льда да два маленьких решетчатых окошка в них, справа и слева от двери, через которые сильный ветер продувал "ледяную могилу" насквозь. Электрической лампочки в карцере не было и только из окон проникал сюда слабый ночной свет…
Днем, когда стало светлее, я смог лучше рассмотреть мою "могилу". Это была комната кубической формы, не больше двух метров в длину и ширину. Одно иа окон выходило в темный коридор, а другое, через которое проникало больше света, видимо со двора, было прикрыто снаружи козырьком. Под коркой льда в стенах и полу я разглядел множество мелких отверстий. Без труда можно было догадаться, что они служат для наполнения карцера холодной водой или горячим паром по специально устроенной системе трубок. На уровне моих глаз в стальной обледенелой двери поблескивало круглое "очко" из толстого выпуклого стекла. Его крышка по ту сторону двери часто сдвигалась с места: кто-то из надзирателей наблюдал за мной…
Весь день я "протанцевал "на льду. С каждым часом и с каждой минутой силы мои убывали. Часто я в изнеможении падал на лед и тогда в карцере становилось теплее, а ледяная корка на полу и стенах покрывалась струями воды и оттаивала. Когда же я поднимался на ноги, эта корка отвердевала снова и температура воздуха понижалась. Упав на пол в четвертый или пятый раз, я услышал тихое шипенье и бульканье, доносившиеся из угла. Протянул туда руку и нащупал теплые струйки воды, бившие из-под пола, продырявив корку льда. Ползком добрался я до этого угла и несколько минут сидел там, отогреваясь в теплой воде. Однако, теплые струи сменились ледяными и выгнали меня оттуда на мою, валявшуюся на полу, рубашку. Но теперь и ею греть ноги было невозможно; она намокла и промерзла так, что хрустела и ломалась, когда я на нее становился…
К вечеру я до того устал, что уже не чувствовал под собою ног; мне казалось, будто они одеревянели. Несколько раз я бросался к двери, стучал в нее и кричал, до крови обдирая пальцы об лед:
— Откройте! Вы люди или звери? Убейте меня! Не мучьте!
Никто и никак не отзывался на мои крики и стук. Только крышка "очка" через короткие промежутки времени попрежнему двигалась то вправо, то влево. Наконец, к утру второй ночи, совершенно обессилев, я свалился на пол и подняться не мог. Лежал так, медленно замерзая и теряя сознание…
Замерзнуть мне не дали. Бульканье и журчанье в углах карцера усилилось и он быстро наполнился теплой водой, не меньше чем на четверть метра. Меня охватила сладкая истома. Приподняв голову, чтобы не захлебнуться, я нежился в грязной теплой воде на полу карцера, как в ванне. Мне было совсем тепло, а пальцы рук и ног покраснели и начали болеть. Это продолжалось наверно не больше пяти минут. Потом уровень воды на полу понизился, она опять стала ледяной и я поспешно вскочил на ноги. Так повторилось несколько раз. В последний из них, — . не помню уж в который, — я не смог встать. Лежал в полубессознательном состоянии, вмерзая в твердеющую корку льда. Пол карцера опять покрылся теплой водой, но это не подняло меня.
Последнее, что мне запомнилось перед тем, как я потерял сознание, это то, что дверь моей "ледяной могилы" вдруг открылась и вокруг меня непривычно громко зазвучали грубые мужские голоса. На миг я почувствовал, что меня схватили за ноги и поволокли по льду, а затем на мое сознание, мысли и чувства легла непроницаемая мгла небытия.
— Откуда ты, такой красивый? Это была первая фраза, которую я услышал, очнувшись в новой камере. Надо мной склонились несколько каторжных физиономий обычного тюремного вида: одутловато-брюзглых, синевато-желтых, с мутными глазами и небрежно стриженой щетиной на подбородках. Одна из них и произнесла насмешливую фразу о моей "красоте", которая была не совсем обычна даже для тюрьмы.
Я лежал на матрасе мокрый, грязный и беспрерывно дрожащий, в одних кальсонах, с обмороженными ушами и пальцами и содранной с многих частей тела кожей. В таком виде меня, потерявшего сознание, надзиратели Санько притащили сюда. Заключенным здесь пришлось немало повозиться со мной, прежде чем я очнулся от обморока…
— Откуда ты? — повторил один из них. Я попытался было ответить, но не смог. Лихорадка трясла меня. Язык и дрожащие губы не повиновались мне и вместо слов изо рта вырывалось бессвязное бормотанье:
— Ва-ва-ва-ва… Тогда они наперебой начали задавать мне вопросы:
— Из подследственной камеры? С конвейера пыток? С воли?
Продолжая "вакать", я отрицательно замотал головой.
— Может из карцера?
Дважды "вакнув", я кивнул головой утвердительно.
— А что там очень холодно? — спросил кто-то. Отвечать на этот не особенно умный вопрос мне не пришлось. Один из заключенных отогнал других в сторону.
— Ну, чего вы пристаете к человеку с глупыми вопросами? Надо его сперва обогреть.
— Чем? — спросили у него.
— Вот скоро кипяток принесут. А пока… У кого лишняя одежда есть? Прикроем человека, — распорядился он.
На меня навалили чье-то рваное пальто, пару потрепанных пиджаков, дырявое одеяло и еще какие-то лохмотья. Было уже утро и скоро действительно принесли кипяток. Пить его сам я был не в состоянии. Губы и руки так дрожали, а зубы выбивали такую дробь, что кипяток расплескивался и проливался. Тогда заключенные стали меня поить. Один держал мою голову, а другой осторожно вливал мне в рот горячую воду. Я пил обжигаясь, но с величайшим удовольствием. По всему моему телу разливалось приятное, клонящее ко сну тепло, а мысли были переполнены искренней благодарностью к этим таким же несчастным, как и я, людям, просто и трогательно смягчающим мои страдания.
