Людмила Поликовская - Тайна гибели Марины Цветаевой

Никодимом Плуцер-Сарна вдохновлены и такие шедевры цветаевской любовной лирики, как «После бессонной ночи слабеет тело…», «Кабы нас с тобой да судьба свела…», «Вот опять окно…» и др.

Так что же, судьба послала Цветаевой такого возлюбленного — друга, который мог бы стать ее ангелом-хранителем на долгие годы? Возможно, но «судьба свела» их слишком поздно. Оба были несвободны. У супругов Эфрон в апреле 1917 года родилась вторая дочь — Ирина. Плуцер-Сарна был женат и, судя по всему, относился к своей жене с той же заботой и нежностью, что и Марина Ивановна к Сергею Яковлевичу. Татьяна Плуцер-Сарна, очевидно, во всем понимала мужа, в том числе и в его влюбленности. Между Мариной Цветаевой и ней установились дружеские отношения. Никто не допускал и мысли о разрушении семьи… А могут ли быть долговечны такие отношения?

Сергей Эфрон 11 февраля командирован из Нижнего Новгорода в 1-ю Петергофскую школу прапорщиков. 17 февраля, согласно его послужному списку, он прибыл в школу и зачислен во 2-ю роту юнкером.

…Через несколько дней — Февральская революция. Абсолютное большинство русской интеллигенции встретило это событие восторженно. Но не Сергей Эфрон, не Марина Цветаева.

Вот ее первый отклик на революционные события:

Можно по-разному толковать эти строки, но никак нельзя увидеть в них приветствие происходящему. (Стихотворение написано в день отречения царя.) «Не то» — вот, пожалуй, основной эмоциональный вывод автора. Пройдет несколько месяцев, и она скажет определеннее:

Никакого энтузиазма не выказывает и Сергей Эфрон. Он пишет жене, что на будущее в Петрограде смотрит безнадежно, а сестре — «я их (солдат. —Л.П.) больше не могу видеть, так они раздражают меня». Политические симпатии и антипатии — пока — не разделяют супругов.

В Петергофе (впрочем, как всюду) опасно. 22 июня газета «Новое время»'сообщала: «Юнкера школы прапорщиков Петергофа совершали 21 июня мирную демонстрацию в честь событий, разыгравшихся на фронте. В числе плакатов юнкера несли портрет Керенского. Манифестация уже возвращалась в училище, и большая часть манифестантов-юнкеров успела уже войти в него, как вдруг на оставшуюся роту юнкеров неожиданно напала кучка солдат 3-го национального полка, вооруженных винтовками с прим-кнутыми штыками. Все юнкера были без оружия и поэтому не могли оказать сопротивления. Флаги и плакаты у юнкеров были отобраны и разорваны. 12 человек юнкеров были ранены, причем двое тяжело». На следующий день та же газета описывала эти события более точно и подробно: «Предатели из 3-го запасного полка избрали местом нападения мост через глубокий ров<…> глубиной что-то около

12 сажен. На дне рва — канава и камни. На склонах протянута колючая проволока. Предатели спрятались на дороге в парк<…> Когда голова 2-й роты прапорщиков 1-й Петергофской школы прапорщиков входила на мост, сзади послышались движение, топот, щелканье затворов<…> Послышались крики: «Бей! Коли! Ура! Стреляя… Передние ряды безоружных юнкеров кинулись вперед. Их встретили камнями<„> которыми убийцы запасливо наполнили карманы, занимая позицию по ту сторону моста. У юнкера Сумина камнем пробита голова<…> Побоище происходило на мосту. Били прикладами и кололи штыками. Оглушив, сбрасывали с моста с высоты двенадцати сажен. Только покатый, покрытый дерном спуск, на котором удерживались жертвы расправы, не дал им разбиться насмерть о камни. Под мостом скрывалась засада, около двадцати вооруженных солдат. Они встречали ударами падавших сверху<…> По двое озверевшие убийцы с винтовками бросались на одного безоружного<…> Засада, раненые, пленные<…> Отказываясь воевать с немцами, эти люди действительно идут войной на своих братьев». Дальше приводились имена жертв, но оговаривалось, что список не полный. Имени Сергея Эфрона в списке не было… но ведь список не полный. Каково было Марине Ивановне читать все это! Ведь Эфрон служил именно во 2-й роте… Наконец пришли телеграмма и письмо — муж жив и здоров.

Дата выпуска приближалась. Сергей Яковлевич твердо намерен отправиться на фронт. («Ни в коем случае не дам себя на съедение тыловых солдат».) Однако он понимает, чем будет такое решение для жены («Марина<…> к этому совсем не подготовле-на<…> Ничто так не связывает, как любовь, и прав был Христос, который требовал сначала оставить отца и матерь свою, а потом только следовать за ним…»).

Однако на фронт он не попал, а будучи произведен в войсковые унтер-офицеры, в августе направлен для прохождения службы в Москву в 5 б-й пехотный запасный полк, который нес службу в Кремле, «…пехота не по моим силам<…> от одного обучения солдат — устаю до тошноты и головокружения<…> никаких мыслей, никаких чувств, кроме чувства усталости — опростился и оздоровился. Целыми днями обучаю солдат — «маршам», «военным артикулам» и пр.», — сообщает он Волошину.

И он, и Марина Ивановна просят Волошина помочь Сергею перебраться в артиллерию в Крым. Но с переводом ничего не получается. И Сергей Яковлевич отказывается от этой мысли. «Может быть, так и нужно. Я сейчас так болен Россией, так оскорблен за нее, что боюсь — Крым будет невыносим. Только теперь почувствовал, до чего Россия крепка во мне», — пишет он в Коктебель. Что это не пустые слова, он докажет в недалеком будущем.

А пока… Пока не только обрыдлое обучение солдат пехоте. Молодость есть молодость. Вот после одного из многочисленных тогда митингов он с приятелем знакомится с двумя девушками — сестрами. Одна из них — Татьяна Игнатьева (впоследствии в замужестве Коншина) в своих мемуарах — спустя десятилетия — так описала впечатления от его внешности: «На худом нервном лице — огромные серо-зеленые глаза (по нашему определению «озера»). Движения небыстрые, речь негромкая, во всем облике какая-то редко встречающаяся серьезность и порой вдруг — оживление, бьющий изнутри темперамент».

На улицах неспокойно, девушек надо проводить до дома. А через несколько дней, опять же вместе с приятелем, он приглашает их в кино, потом опять гуляние по улицам и «разговоры, разговоры, разговоры…». «Он говорил, что Россия должна спасти мир от «ига духовного рабства», что «русский народ — избранник и пойдет впереди всего человечества»<…> конкретности в речах не было. Скорее<…> полет в неопределенное царство свободы и справедливости<…> (Отвлеченно, возвышенно и неопределенно)». Потом новые встречи… Вполне невинный флирт с разговорами о благе человечества и литературе. Но Сергей Яковлевич не раскрывает свое инкогнито. Не хочет, чтобы слухи, возможно преувеличенные, дошли до Марины. (В этом смысле он относился к жене бережнее, чем она к нему.) Только спустя какое-то время, благодаря случайности, Татьяна выяснила фамилию «высокого» и то, что он муж известной поэтессы.

В конце сентября 1917 года Цветаева уезжает в Крым. Одна. Без мужа и детей. (Правда, в надежде, что они скоро к ней присоединятся.) Зачем? По ее собственной версии, отдохнуть от московской суеты и поддержать сестру — Анастасия Ивановна Цветаева, недавно потерявшая мужа и младшего сына, жила в то время в Феодосии. Но литературовед Ирма Кудрова, автор многих исследований и замечательный знаток Цветаевой, выдвигает гипотезу: из-за Плуцер-Сарна. Пока Сергея Яковлевича не было в Москве, эти отношения были возможны, но обманывать… Чтобы подавить чувство, нужна была разлука.

Тут слышится недоуменный вопрос читателя: но как же это возможно — любить двух сразу. Ответ — в дневниковой записи Цветаевой 1917 года (впоследствии она — вместе с другими — будет опубликована под названием «О любви»).

«Вы любите двоих, значит, Вы никого не любите!» — Простите, но если, кроме Н, люблю еще Генриха Гейне, Вы же не скажете, что я того, первого, не люблю. Значит, любить одновременно живого и мертвого — можно. Но представьте себе, что Генрих Гейне ожил и в любую минуту может войти в комнату. Я та же, Генрих Гейне — тот же, вся разница в том, что он может войти в комнату<..>