А потом в Гербовом зале был парад когда-то мятежной гвардии, навсегда укрощенной его отцом. И великолепный ночной фейерверк — гордость царских торжеств — закончил празднество.
ВОСПОМИНАНИЕ О КУХАРКЕ-ИМПЕРАТРИЦЕ
Подготовка к династическому перевороту шла стремительно. Но дело было не простое. У всех императриц коронация совпадала с коронацией их супругов. Было лишь одно исключение — коронация второй жены Петра Великого Екатерины — той самой кухарки пастора Глюка. После коронации ее дети, рожденные до брака, были «привенчены» и обрели права законных детей Петра Великого. И привенченная дочь Екатерины Первой — Елизавета — смогла потом стать императрицей.
Вот этот прецедент и всю церемонию приказал изучить император.
В Москву был отправлен известный знаток церковного права Тертий Филиппов. По заданию императора Филиппов начинает разыскивать в московских архивах материалы о коронации второй жены Петра I Екатерины I — тезки Екатерины Долгорукой. Он должен торопиться. Коронация княгини Юрьевской, как утверждал придворный слух, была назначена на август того же 1881 года.
Все это вызывало панику и единодушное осуждение при дворе. Как писала фрейлина Александра Толстая: «Александр II прожил последние четырнадцать лет своей жизни вне Божеских и нравственных законов... Было твердо известно, что государь помышлял о коронации княгини Юрьевской, образцом и прецедентом предстоящего события послужила коронация Екатерины! Перерыты архивы в поисках обнадеживающих документов... Каждый хранил молчание, но в душе все рассуждали примерно одинаково: что бы стало с четой наследников, положение которых теперь уже было невыносимым? Могли ли они смириться с отведенной им унизительной ролью, когда даже мы, и я в том числе, стремились избежать ее, не зная, куда податься, но полные решимости не терпеть оскорбительного нового порядка. Положение было более чем трагическим. Оно казалось безысходным — впереди никакого выхода и спасения».
В это время Победоносцев и брошенная наследником ретроградная партия в отчаянии следили за событиями. Пусть наследник сломлен сегодня, но завтра он мог бы к ним вернуться. Душой он с ними.
Но теперь они понимали и другое: скоро наследник может перестать быть наследником.
Но еще ужаснее был тот удар по самодержавию — по Ковчегу Завета предков, который приготовил вместе с армянским графом безумный царь. «Лорис-меликовская Конституция»!.. Великое византийское самодержавие готовилось уйти в прошлое.
Они должны были поспешить действовать.
ЗАГАДОЧНОЕ ПРЕДСКАЗАНИЕ
В это время начался демонстративный уход в отставку старых фрейлин. Они не хотели служить «одалиске».
Уходит в отставку третья дочь поэта Тютчева — фрейлина Дарья Тютчева. Покидая дворец, она беседует с фрейлиной Александрой Толстой, «страдающей от безысходности». Она говорит ей, что уходит, «чтоб не плюнуть в лицо княгине Юрьевской», смевшей разгуливать в покоях «святой» — умершей императрицы.
В заключение Дарья Тютчева, родная сестра корреспондентки Победоносцева Екатерины Тютчевой, говорит Александре удивительнейшие слова: «Запомните, Александрин, что я вам сейчас скажу: у меня верное предчувствие, что все переменится. Не знаю, что произойдет, но вы увидите, что через три-четыре месяца вся гадость будет выметена из Зимнего дворца».
И все так и произойдет — с пугающей точностью. Оставим вопрос, что это было — озарение или точное знание? Знание родной сестры главной корреспондентки Победоносцева, которой тот писал столь доверительные письма?!
В это время в обществе и в петербургских салонах все громче начинают звучать голоса из дворца: княгиня губит империю! Через нее армянский граф (Лорис-Меликов) и внушил государю разрушительные проекты... в обмен на поддержку ужасной идеи — короновать ее императрицей...
Все это подкрепляется обязательным рассказом, как немощен государь, как он старчески плаксив, как дрожат у него руки, как он постоянно печален.
Да нет, наш реформатор вновь был мощен. И если война его состарила, любовь вернула молодость!
Именно таким увидел его великий князь Александр Михайлович: «Александр II держал себя с нею как восемнадцатилетний мальчик»... «Она полюбила красивого, веселого, доброго человека, который, к ее несчастью, был Императором Всероссийским».
«Государь имел довольный и веселый вид и был разговорчив» (К. Победоносцев).
Но слух опасен. Ибо из него следовал только один вывод — правителя надо менять. И поскорее.
ОПЯТЬ ЗАГАДКА: СМЕРТЬ ДОСТОЕВСКОГО
Достоевский радостно встретил 1881 год. Всю первую половину января Достоевский чувствовал себя превосходно, припадков не было, и жена его Анна Григорьевна была счастлива.
Анна Григорьевна — «славнейшая и редчайшая из писательских жен», как назвал ее современник. Эта молодая женщина выдержала все: смерть двоих первенцев, отчаянное материальное положение, в котором постоянно оказывался Достоевский, соединивший непрактичность писателя с безумной страстью игрока. Она была его секретарем и стенографом, вела дела с кредиторами. «Она за ним, как нянюшка, как самая заботливая мать ходила... И это было взаимное обожание». И вот наконец-то наступил просвет. После опубликования «Братьев Карамазовых» пришла к нему поздняя всероссийская слава. После «Пушкинской речи» эта слава достигла апогея. Теперь каждое его появление на страде, в благотворительных концертах и чтениях сопровождалось бесконечными овациями.
И вдруг...
В ночь с 25 на 26 января, как вспоминала потом Анна Григорьевна, с Достоевским случилось происшествие: его вставка с пером упала на пол и закатилась под этажерку. «Эта вставка была ему очень дорога, потому что он не только писал этим пером, но и при помощи этой вставки набивал папиросы... Чтобы ее достать, Федор Михайлович отодвинул этажерку. ...Вещь была тяжелая, Федору Михайловичу пришлось сделать усилие, от которого внезапно порвалась легочная артерия и пошла горлом кровь...»
И далее все свершится в течение трех дней.
На следующий день 26 января вызывали доктора. После его ухода наступило улучшение. Но вдруг в 4 часа дня следует сильное кровотечение, и Достоевский впервые теряет сознание. Придя в себя, говорит жене: «Аня, прошу тебя, пригласи немедленно священника, я хочу исповедоваться и причаститься».
После причастия состояние его улучшается, он шепотом разговаривает с детьми и просит жену почитать ему газеты. Ночь проходит спокойно...
И 27 января кровотечение не возобновлялось.
Но 28 января на рассвете он разбудил жену и сказал ей: «Знаешь, Аня, я уже три часа как не сплю и все думаю, и только теперь осознал ясно, что я сегодня умру».
Бедная Анна Григорьевна пытается его успокаивать, но он решительно прерывает ее: «Нет, я знаю, я должен сегодня умереть. Зажги свечу, Аня, и дай мне Евангелие».
Это было Евангелие, которое когда-то подарили ему жены сосланных декабристов. И открывая его наугад, он часто гадал на нем о своей жизни.
В темном рассветном зимнем утре она зажгла свечу, и он открывает Евангелие. Святая книга открылась на третьей главе Евангелия от Матфея. «Иоанн же удерживал Его и говорил: "Мне надобно креститься от Тебя и Ты ли приходишь ко мне". Но Иисус сказал ему в ответ: "Не удерживай, ибо так надлежит нам исполнить всякую правду"».
И Достоевский очень спокойно сказал жене: «Ты слышишь — "не удерживай". Значит— я умру».
Она, конечно же, пытается успокоить его, но... В одиннадцать часов утра кровотечение возобновилось — он начинает умирать.
В шесть часов вечера, как рассказывала дочь писателя, он позвал к себе ее и сына Федю. Он протянул им Евангелие и попросил вслух прочесть притчу о Блудном сыне. После чего сказал: «Дети, не забывайте никогда того, что только что слышали здесь. Храните беззаветную веру в Господа и никогда не отчаивайтесь в Его прощении. Я очень люблю вас, но моя любовь — ничто в сравнении с бесконечной любовью Господа ко всем людям, созданным Им ...И помните — если бы даже вам случилось в течение вашей жизни совершить преступление, то все-таки не теряйте надежды на Господа. Вы — Его дети, смиряйтесь перед Ним, как перед вашим отцом, молите Его о прощении, и Он будет радоваться вашему раскаянью, как Он радовался возвращению Блудного сына». В девятом часу началось агония.
Он лежал на диване в своем кабинете — мрачноватой неказистой комнатке. В окно кабинета была видна Владимирская церковь, прихожанином которой он был. Писатель Болеслав Маркевич, заставший его последние минуты, писал:
«Он лежал одетый, с закинутой на подушку головой. Свет лампы... стоявшей подле дивана на столике, падал плашмя на белые, как лист бумаги, лоб, щеки и несмытое темно-красное пятно крови на его подбородке... Дыхание каким-то слабым свистом прорывадось из его горла сквозь судорожно раскрывшиеся губы. Веки были прижмурены... Он был в полном забытьи. Доктор... нагнулся к нему, прислушался, отстегнул сорочку, пропустил под нее руку и качнул мне головой. Все было кончено... Я вынул часы: они показывали 8 часов 36 минут».
