Этот сбивчивый лепет тебе посылаю. Для себя не оставил никакой записи. М.б. когда-нибудь, если это можно забыть, попрошу у тебя. Вероятно, это сырье ничего не передает, но мне оно многое сможет напомнить.
Обнимаю тебя. За первыми 1300 фр<анками>, которые действительно от меня, есть надежда, последуют еще деньги. Эти уже не от меня, а от неизвестного, пожелавшего остаться в неизвестности, и для этого пользующегося моим именем. Но потом и я опять смогу кое-что сделать. Не лишай меня этой радости.
Письмо 122
20 (?) <октября 1927 г.>
Цветаева – Пастернаку
Борис, твое письмо после приезда Аси. Мне стыдно, Бог весть чего насказала, мне совсем не плохо живется, моя беда в том, что я не могу растроиться – десятериться – и т. д., древняя беда. Моя беда, в ложном или нет, но чувстве незаменимости, незаместимости. Не могу не сама, отсюда всё. Помнишь тысячерукую индусскую богиню и русскую (без <нрзбр.>) Троеручицу. Двух – мало. И 24-х мало. Боюсь, моя беда во мне, в [злобном] германском, Бог весть отколе, не понятии, а чувстве долга, съевшем всё.
От тебя идет такая огромная волна добра, доброты, что… руки опускаются. NB! Сувчинский о 05 годе. Это огромно. А первое! Задыхаешься, нельзя сразу б<ольше> 10-ти строк.
Лампы – дети – осиянность голов, б<ольших> и маленьк<их>. Неповинность голов.
* * *
5 минут одиночества. В голове точно зажигается лампочка – 150 свеч!
Не сон, не покой, – досуг (тот свет).
Хороший конь не будет отдыхать больше, чем ему надо, а надо ему мало, п.ч. он сильный <вариант: хорош>. Дайте отдохнуть коню. Только кляча не требует отдыха – всё равно умирать.
* * *
О мундштуке. Без подлежащего, без сказуемого, какими путями сказанное тобой – дошло. Вот минута, когда [слово перерастает слово, оконч<ание> слиянья с вещью, ОНА. Чудесам – прости меня, Господи! – поэты учатся не у священников] слову грозит опасность (еще секунда – его не будет), отказавшись от всех своих охранных грамот и прав на жительство, оно становится чистым духом, самой вещью, тем, о чем, в данном случае – ртом, твоем на моем.
…Не так, как мне видится? Мне никак не видится, да и тебе никак, видятся лампы и головы. Наши с тобой – dans un temps inexistant [114]. Думаю, впереди большая уступка: чтобы сохранить всё, отдать всё. Ты же им продашь меня за —. Есть выход, Борис, невозможный, изумительный, о нем в одной из своих Geschichten vom lieben Gott [115] знал уже (!) и Рильке, выход всего будущего (всего настоящего в будущее), ибо при моей страсти к бывшему, я в вопросе семьи и любви конечно человек будущего – идущего на нас с островов сестер. Знаешь, как в карт<ах>. Для себя – для дома – для сердца – как сбудется – чем кончится – на чем успокоится. Меньше с Бога, судьбы, тебя не возьму.
То, чего никак не мог понять герой горы: (кстати, получил письмо?), то, за что я его так любила: невозможность, незаконность, кощунственность, богопротивность совместной жизни, этого чудовищного размель<чения>. Я за наезды, Борис, за женскую пещеру и мужскую охоту. За логово и лес. За́ очаг (о, не иносказательный, красный, с дымом и треск<ом>!) и колчан. Волчье начало, Борис. И еще одно: я бы не вынесла – ты бы не вынес – ни одного отхода, ни одного вполоборота, для этого нужно два берега и посреди река, очень большая, чтобы ни дома, ни дыма, только общий ландшафт, который и есть душа другого, взгляд с того света.
Возвращ<ение> к другому вопреки, обречен<ность> друг на друга. Расскажи К<оллон>тай, ей, наверное, понравится.
Книга (последняя корректура) сдана.
Всё ты один – во всех местах,
Во всех мастях, на всех мостах
Моими клятвами – мостят!
Моими вздохами – снастят!
20 октября
Борис, ты опередил мой ответ, который читаешь впервые, т. е. ты услышал и опроверг мое «в порядке вещей». – «Ты такую жизнь считаешь естественной, я – нет». Не <оборвано>
Борис, я вообще жизнь всю считаю неестественной, т. е. мне в ней – всей – не живется, не только в моей. Моя – частность всей, ярая частность, т. е. ее, моей, тесность – есть именно, точь-в-точь тесность всей. Вся именно такова, как моя. Если моя несколько черней соседской – Царя Соломона, скажем – то говорим-то мы, он сверху, я изнизу – одно, и с совершенно одинаковым правом, – опыта, он: избытка, я – недостатка. А – впрочем, и он недостатка: времени: Nur Zeit! [116] (Гениальный стих, кажется, Dehmel’a, рассказанный мне кем-то своими словами. У нас есть всё: дом, хлеб, дети, пр. – Nur Zeit.)
Странная вещь, Борис, из Советской России у меня один опыт и один вывод: стыд имущества, стыд счастья. Мне несвойственно в довольстве, мне неловко <пропуск одного слова>, мне лучше так. Это я о своей бессмертной душе.
О себе в днях же: да, тяжело, да, хочется писать, да, хочется, чтобы Аля училась, а Мур летом уезжал, а С. не играл в кинематографе с 6 часов до 8 часов вечера за 40 франков, да, много чего. Ннно (кажется, опять бессм<ысленно> ввязалась!) зато на Страшном суде мне будут отвечать, а я буду спрашивать, зато, что бы ни делала – невинна, в тебе (заскок в будущее) невинна! Счастливая жизнь и Б.П. – жирно. Ты каждым моим днем, чем черней – тем чище! – заслуживаешься. – Кстати, нынче полдня разыскивала и приводила в порядок твои письма. Письма того лета – сэнжильские, в одном пакете с письмами Рильке, так и оставила. Последнее его слово ко мне: «Erkennst Du mich so, auch so?» [117] Не горюй, Борис, что не успел ему ответить: нет ответов, есть оклики – отклики. Он заранее прочел твое последнее, раньше, чем получил твое первое. Кстати, уверенность, на которой строю: буду умирать – придет за мной. Он ведь, конечно, ангел. Сразу ангел. Когда приедешь, прочтешь его письма. Раз Рильке есть, не нужно ни газет, ни событий.
О 1905 г. и мне тебе нынче написал Сувчинский. Кстати, вчера С., доказ<ывая> кому-то что-то: «Крупнейшая вещь Б.П., т. е. 1905 г.» и т. д. (говорил о социальной базе писателя). Ты в нашей семье живешь как свой.
Письмо 123
21 октября 1927 г.
Пастернак – Цветаевой
Дорогая Марина!
Сейчас получил милое письмо от К.Родзевича. Не могу ему ответить, т<ак> к<ак> не знаю его отчества. Передай, пожалуйста, ему сердечную благодарность за сообщенье и личную приписку, тебе же большое спасибо за переданные известия. Одно меня огорчило. По его словам, ты пишешь мне длинное письмо, пока в тетрадку, с тем чтобы его потом переписать: это именно то, чего тебе не надо делать. С каким бы малым напряженьем это ни было связано, тебе надо остерегаться и такого. О том, чтобы ты провела это время в совершенной глупости, наверно, немало говорили тебе врач и близкие люди. Страшно рад, что тебе и детям лучше. Судя по письму К.Р<одзевича> и по сведеньям, еще раньше сообщенным Эренбургом, у вас (потому что их мненье не самостоятельно, а – отраженье вашего) господствует взгляд, что твое и их здоровье хорошо и абсолютно и что все прекрасно. Верю, что так и будет, и не хочу внушать тебе страхов, однако именно теперь нужна наивысшая осторожность. Может быть, Марина, тебе придется когда-нибудь еще писать о неодушевленной человечине, как в Крысолове. Постарайся же играть ее, как роль, еще неделю, другую. За этим перевоплощеньем ты сможешь обогатить свой сатирический опыт. Не сердись на меня, но как мне тебя уговорить? Ей-богу, мне хотелось бы, чтобы ты побольше говорила с маслом и вовсе не разговаривала со мной. Горячо тебя благодарю за тепло твоих приветов и твоего одобренья. Все это полностью дошло в передаче K.P. Когда начнешь писать, не хвали мне «Девятьсот пятого». Истина твоего отношенья лежит где-то посредине между словами Аси, вскользь, без упора, сказавшей, что он не нравится тебе, и той похвалой, на которую ты сейчас напустишься, чтобы доставить мне радость. Улови также тон, которым полны эти последние слова. Естественность этого положенья ни для кого из нас не обидна. Я ее знаю, жил в ней всю жизнь, люблю ее законы и люблю тебя в ней. Не обманывайся также насчет той середины, в которой я ищу настоящего значенья вещи и нашего к ней отношенья. Этим сказано не то, что вещь – посредственна, а то, что область, в которой можно и надо ее судить, – где-то в стороне, может быть – впереди, и уже по тому одному – гадательна. Во всяком случае с нею мне легче быть в каком-то отношении полезным обществу (и опять не морщься), чем без нее. Ее судьба живейшим образом касается меня и тебя. Может быть это – иллюзия, но чем меньше ты мне скажешь своего, горячего, поэтического о вещи (а это почти невозможно в отношении ее), тем легче мне эту иллюзию питать. Завуалированные же осужденья Савича, например, или, еще больше, – Эренбурга меня именно оттого и не трогают, что в их существованьи нет узла, как в твоем и моем, который эта вещь пытается помочь распутать. Один человек тут очень хорошо и неожиданно выразил то, что составляло основную корысть этой книжки. Провести в официальный адрес нечто человечное, правдивое и пр. было задачей еле мыслимой. Если бы это сделали еще два-три человека, лающий стиль официальщины был бы давно сорван. Но представь, этот мой опыт уже благотворно отразился на некоторой части последних работ Маяковского и Асеева. Они уже не так бездушны. Авторы со мною в пассивной ссоре. Они не знают меня и все, что со мною делается без моих для этого усилий, воспринимают как мою личную интригу против них как желанье обскакать их и сесть им на голову. Положенье получилось глупое и печальное. Обнимаю тебя.
