всех движений одно только движение по прямой совершенно просто, и для понимания его природы достаточно рассмотреть один момент 813. Ибо для того, чтобы представить его, достаточно помыслить, что некоторое тело совершает действие движения в определенную сторону, что бывает в каждый из моментов, которые могут быть определены в течение того времени, когда оно движется. Напротив, для того чтобы представить круговое или какое-нибудь другое возможное движение, необходимо рассмотреть по крайней мере два таких момента или лучше две его части и существующее между ними отношение.
Остановимся здесь на минуту. Приведенный выше фрагмент кажется чрезвычайно важным. Он позволяет, как нам кажется, понять, почему Декарт добился успеха там, где потерпел неудачу Галилей; иначе говоря, почему Декарту удалось сформулировать принцип инерции, чего, как мы выяснили, Галилей не сделал и не мог сделать.
Причина, несомненно, кроется в радикализме картезианского мышления, которое завершает план, намеченный в «Пробирных дел мастере» – план сведения реальности к математике, к геометрии, исключения из структуры физических тел всего того, что выходит за пределы их сущностных характеристик, – в первую очередь тяжести. Мы уже говорили, что Галилей задается вопросом о том, как устроена природа, а Декарт – как она должна быть устроена и как она должна действовать. Галилей, будучи настолько же физиком (если не больше), насколько и геометром, останавливается перед фактом, склоняется перед действительностью. Декарт, который прежде всего был математиком, отказывается признавать факт. Поэтому Галилей говорит 814, что не его дело выяснять, мог ли Бог сотворить мир бесконечным, достаточно знать, что на самом деле он этого не сделал. Декарт же, наоборот, объясняет, что Бог не мог не сотворить его бесконечным просто потому, что конечность пространства абсурдна.
В сущности, этого было бы достаточно. Галилеевы тела, которые, как мы выяснили, являются тяжелыми, не могут двигаться по прямой линии в произвольном направлении, естественным и необходимым образом стремятся «вниз». И, кроме того, на самом деле они не могут бесконечно продолжать свое движение: действительная конечность мира этого не позволяет. Ничего подобного мы не находим у Декарта. Тела, которые он описывает, – евклидовы, а не архимедовы; они никуда не стремятся и никуда не притягиваются, у них отсутствуют какие-либо склонности или внутренние качества. Их не связывают никакие отношения (кроме пространственного) с соседними предметами; они их не притягивают и не стремятся к ним. Поэтому эти тела, однажды придя в движение, могут бесконечно его продолжать в одном и том же направлении.
В действительности, конечно же, они этого делать не могут. Безусловно, движение никогда не происходит по прямой линии (если только не механическими средствами). Но, с точки зрения Декарта, это совершенно неважно. Движение, о котором он говорит, как мы поняли, совершается мгновенно [est complet dans un instant]. Декарт теперь уже сам становится жертвой и бенефициаром того, что мы назвали крайней геометризацией; он забывает о том, о чем вспомнил Галилей: чем пришлось пожертвовать при разрешении проблемы свободного падения – отношением между движением и временем 815.
Безусловно, можно было бы сказать, что движение у Галилея также сосредоточено в мгновении и что в этом состоит одна из его величайших заслуг – ему удалось сформулировать понятие момента, мгновенной скорости, элемента (или дифференциала) движения; и мы сами признали, что это понятие тождественно картезианскому понятию «момента» 816. И можно было бы добавить, что он не говорит о том, что движению не обязательно нужно время, чтобы совершаться, или что оно могло бы совершаться мгновенно; более того, он прямо это отрицает 817:
для того чтобы философы или, скорее, софисты не воспользовались случаем применить здесь свои бесполезные ухищрения, прошу вас заметить, что я говорю не о том, что прямолинейное движение может осуществляться в один момент, а только о том, что все необходимое для того, чтобы его производить, имеется в телах в любой момент, который может быть определен в то время, когда они движутся. В отношении же кругового движения это не так.
Тем не менее картезианское движение – такое, как он сам его представляет – имеет лишь прямую взаимосвязь со временем, и идея Декарта этим отличается от идеи Галилея.
Движение, которое Декарт назвал единственным известным ему, – движение геометров – это прежде всего перемещение и всегда будет им оставаться. Однако галилеево движение или, если угодно, движение, каким его видит Галилей, – это, прежде всего скорость. Всякое перемещение, конечно же, происходит с определенной скоростью, и всякая скорость предполагает перемещение; потому важнейшие составляющие движения у Декарта и у Галилея одни и те же. Однако скорость и перемещение – это не одно и то же, и акцентирование на одном или другом из этих аспектов движения немаловажно. Ведь неверно, как мы только что выяснили, что всякое перемещение предполагает некоторую скорость; всякое действительное перемещение – безусловно; но геометрическое перемещение не предполагает скорости.
«Движение» точки, которое образует линию, «движение» линии, образующее плоскость, – эти «движения» не имеют скорости. Таким образом, не обладая скоростью, они не протекают во времени. Однако именно с моделью таких атемпоральных «движений» Декарт сближает свою идею движения, которая, как он утверждает, является простой и понятной – самой простой, самой понятной и самой ясной среди имеющихся у нас идей. Бесспорно. Если что и замутняет идею движения, так это лишь его связь с идеей времени. И совершенно ясно, что философы, изучавшие временное движение, могли лишь очень смутно его определить. Декарт же, устранив время из идеи движения и заменив становление на сущее, не обнаруживает и следа этой неясности.
Но разве можно говорить о геометрическом движении? Разве вневременное движение еще остается движением? Иначе говоря, что остается от движения, из которого «устранили»
