далеко висит, будто замерший, раскинувшийся на полнеба зеленоватый фейерверк. Рассыпаясь на кучу бесчисленных огоньков, медленно опускается вниз.
Это фосфор, догадываюсь я. Первый раз вижу такое, и это впечатляет. Не хотелось бы мне сейчас оказаться там, куда опускаются эти огоньки.
Но и здесь скоро будет нескучно.
Я это знаю наверняка, весь мой скромный опыт, знакомство с тактикой ВСУ говорит мне, что эти движения последних двух суток неспроста.
Утром, на рассвете, они атакуют при поддержке «Брэдли».
Вот здесь, на выезде из села, стоит наша сожжеённая БМП.
Вот сюда, на этот пятачок, они и выкатятся, разнесут в хлам все наши домишки и высадят десант.
А те, кто сейчас залёг там, в темноте, перед нашими «глазами», подтянутся.
«На глазах» нынче выставлены десять человек по обе стороны дороги. Участь их незавидна. Этот наш авангард попадёт в самый лютый замес, под огонь с двух сторон. Мало кто выберется оттуда.
С вечера ещё я делюсь своими соображениями с командиром. Он только машет рукой: мол, не нагнетай. А между строк я читаю: «Много там про себя думаете, в «штормах» своих. Специалисты хреновы».
Ну, о, кей.
Тем не менее делаю всё по-своему.
В три я бужу старшего, говорю, что рубит сильно и надо мне немного поспать. Он с пониманием, потому что сам говорил, будет рубить, буди, сменимся.
Предлагает мне лечь в этой же комнате, место есть.
Но я говорю: нет, пойду я туда, где раньше спал. И ухожу.
Надо поспать часика два, пока не приехали гости, думаю я.
Но поспать мне удалось в ту ночь только полчаса.
Мальчик был родом из станицы Кущёвской. Когда Цапки резали ту несчастную семью, ему было шесть лет.
Но события те ему были известны, и отзывался о них он с некоторой важностью. Так знакомые колумбийцы говорят о временах Пабло Эскобара. Он, конечно, злодей и исчадие ада, и наркобизнес — это плохо, но…
— А знаешь, чем ещё известна твоя станица? — неожиданно спросил я его.
Он подумал, пожал плечами и покачал головой.
— В 1942 году под станицей Кущёвской состоялась одна из последних конных атак в истории. Наши казаки, используя рельеф местности, подобрались к расположению немецкой части и атаковали её в конном строю, опрокинув и рассеяв.
Не удержавшись, я помолчал немного и продолжил щеголять своими знаниями:
— А несколько позже такую же атаку провели итальянцы из полка «Савойя кавалерия». На сей раз вырубили наш стрелковый батальон. И поставили точку в многовековой истории конных боёв. Больше мне неизвестны случаи атак кавалерии в конном строю с холодным оружием.
Он с недоверием посмотрел на меня и спросил:
— Откуда ты всё это знаешь?
Я почувствовал себя капитаном Миллером из «Спасти рядового Райана». Глядя на столб с оборванными проводами, подумал, как было бы классно, если бы сейчас на нём висел репродуктор и над этими покорёженными домишками полетел раскатисто голос Эдит Пиаф. Было бы точь-в-точь как в той сцене, когда Миллер болтал о чём-то с Райаном перед их последним боем.
Хотя нет, фразу «я — учитель» Миллер сказал совсем в другом месте, когда решался вопрос обнулить или не обнулить эсэсовца-пулемётчика.
Впрочем, это не важно.
— Я учился на историческом факультете. Знаю немного таких вот вещей.
— Ого. — Мальчик смотрел на меня одновременно и с удивлением и с недоверием. — А как же ты оказался в тюрьме?
Чёрт… Да я сам себе не могу дать однозначный ответ на этот вопрос.
Как же я оказался в этой сраной тюрьме, путь из которой привёл меня сюда, на окраину какого-то безвестного хохляцкого села в двух километрах от «очка Зеленского». Какие-то раздолбанные БМП, какие-то разрушенные дома, какие-то люди, с которыми я в прежней жизни ну никак бы не пересёкся. Хохлы эти говённые в соседнем лесу. Перестрелки, перебежки…
И всё это часть пути, на который я встал не вчера и не позавчера.
Прежняя жизнь оборвалась в одночасье тем солнечным апрельским днём. Утром она ещё была, та жизнь, а в три часа дня — перечёркнута, разорвана, изломана с лязгом наручников на руках.
Но именно в тот же проклятый день, с размаху опустившись на самое дно, я оттолкнулся от него и начал медленное и мучительное всплытие. Шаг за шагом, день за днём, но именно тогда, когда была перечёркнута моя прежняя жизнь, я начал своё возвращение к ней.
Как змея, менял я свои шкуры: вольную одежду поменял на чёрную робу с полосками, а робу уже здесь, на Украине, на камуфляж.
Но всё это этапы одного пути.
И мертвая окраина Н-ки — это один из них.
Мальчик тем временем ждал ответа.
Терпеливо смотрел на меня, погрузившегося в свои мысли. Я поднял голову, так и не зная, что ему ответить.
Вспомнился Павел Кольцов из «Адъютанта его превосходительства». «Видишь ли, Юра…»(с).
Не помню, что я ему ответил тогда.
Зато хорошо помню, как присел рядом с ним, лежащим лицом вниз, вытянувшим ноги. Как внимательно осмотрел его тело, пытаясь понять, что убило его. Ни крови, ни ран, ни пробития на бронике я не увидел. Переворачивать его я не стал. Внешне он напоминал крепко спящего человека. Но он был мёртв. Руки и ноги его уже окоченели.
Я потрепал его по затылку. Каску он принципиально не носил, хотя мы все ругались с ним из-за этого. Но он упорно не надевал её, щеголяя в своей балаклаве.
А сейчас лежал с непокрытой головой, лицом вниз.
Чёрные как смоль волосы, без единой сединки. И они уже никогда не станут седыми.
— Прости, Тёма, — прошептал я. — Прости, но нам надо решать сейчас свои вопросы.
…мы отбили первый натиск хохлов. С юга подошла наша техника, танк и за ним БМП.
Едва послышался лязг гусениц, «Брэдли» сорвался с места и умчался обратно, в сторону Работина.
Пехота, разбившись на группы, поползла, прячась в темноте, к домам.
К соседнему справа и к соседнему слева.
Но не к нам.
Наш дом обработал «Брэдли», разнеся наружную стену, но пехота сюда не совалась.
До того, с полуночи до двух, конкретно по нашему дому работал их танк. Окучил вокруг всё что мог, но по нам не попал.
Видимо, у хохлов мы были помечены как занятый русскими дом, который готов к обороне. А остальные дома они рассчитывали взять, обойдя стороной, с флангов или с тыла.
Так оно и вышло. Им действительно удалось захватить
