В том, что все испытал.
И никогда не изучал до самой глубины.
Кристофер Марло. «Резня в Париже»
Последствия боев в окружении
Смерть почти четырех миллионов советских военнопленных (преувеличенная цифра. Из числа пленных и пропавших без вести не вернулось (включая перешедших на сторону врага и погибших, а также сумевших эмигрировать; последних — более 180 тыс.) 2283,5 тыс. человек. — Ред.) не являлась частью гитлеровских планов нового вида ведения войны, нацеленной на уничтожение политической системы и образа мыслей. Однако эта гибель являлась логическим и неизбежным следствием этих планов, и она может рассматриваться только на этом фоне. Результаты, произведенные приказами о комиссарах и юрисдикции «Барбароссы», меньше всего публиковались, потому что они преуменьшались не только немцами, но и русскими.
Представление доказательств по советским обвинениям во время международного Нюрнбергского процесса (20.11.1945–1.10.1946) должно было быть тяжелым испытанием для тех, кто был обязан высидеть это до конца. Оно продолжалось шестнадцать дней, это непрерывное чтение страшных выдержек, перемежаемых заслушиванием нескольких советских свидетелей и немногими раздражительными спорами по процедуре. Это досье составило 540 страниц английского печатного перевода, но только десятая часть этого объема занята обвинениями в отношении обращения с военнопленными красноармейцами. Эта пропорция представляет странный контраст с цифрами, с которыми согласились сами немцы, которые показывают, что как минимум 3700 тыс. советских военнопленных умерли в их руках. Помимо немыслимой бойни на полях сражений, это должно означать наибольшую потерю в людях в Советском Союзе, значительно больше, чем истребление евреев, расстрелы подозреваемых партизан или потери через депортацию, возможно, даже больше, чем количество умерших из-за голода, когда обе армии, отступая, выжигали после себя землю.
Если пробраться через эту массу индивидуальных зверств, если попытаться проглотить шаткую, а иногда неточную статистику в кратком изложении советских обвинений, начинаешь удивляться, да значила ли что-либо вообще человеческая жизнь для существ, которые собирали весь этот материал, не было ли возмущение само по себе какой-то абстрактной целью, не имеющей никакой связи с масштабами происходившего? К такому заключению приходишь почти вынужденно, когда в документе столько же места уделяется лагерю, где погибло 130 тыс. человек, сколько и комнате в Калуге, где несколько немецких солдат практиковались в стрельбе из револьверов по портрету профессора аэронавтики.
Но это не просто отсутствие ощущения меры, которое привело к тому, что преуменьшалась важность судьбы военнопленных. Можно бесполезно копаться в материалах Нюрнбергского процесса в поисках какого-либо признания, что в кампании 1941 г. 3800 тыс. бойцов Красной армии сдались немцам (с 22 июня по 31 декабря 1941 г. пропало без вести и попало в плен 2 335 482 человека. Кроме этого, без вести пропало 500 тыс. мобилизованных, но не внесенных в списки войск. — Ред.); что в течение войны немцы взяли в плен более пяти с половиной миллионов пленных с Восточного фронта; что, в то время как около четырех миллионов (цифра преувеличена, см. прим. выше. — Ред.) из них умерло, 800 тыс. стали дезертирами и надели немецкую военную форму. Поскольку в Советском Союзе никогда не признавалось такое гигантское количество сдач в плен и дезертирств, судьба военнопленных была затушевана в Нюрнберге бессистемной манерой, в которой советское обвинение представило свое дело. Только один представительный военнопленный давал свидетельские показания — военный врач Евгений Кивелиша, попавший в плен на Украине в августе 1941 г. Для советской позиции было очень важно, чтобы этот свидетель не был пропагандистом, изъясняющимся в богатом «византийском стиле» передовиц газеты «Правда», как столь многие советские свидетели, а был солдатом, говорящим общим для всех солдат языком. В свидетельских показаниях Кивелиши не было ни одного слова, которое нельзя было не подтвердить десяток раз через захваченные немецкие документы. Это было скромное, достойное и короткое выступление. И после этого лейтенант Кивелиша исчез из зала суда и со страниц истории, этот единственный делегат от пяти миллионов немых языков.
Ибо и в мирное время, как и во время войны, русские не желали привлекать внимание к своим солдатам, сдавшимся в плен. В июле 1929 г. Сталин отказался подписать Женевское соглашение, по которому попавшие в плен бойцы Красной армии получали бы право на инспекцию представителей Международного Красного Креста. Ведь это означало бы соответствующее право инспекции опекающей державой в Советском Союзе. Этот отказ, как мы уже видели, эксплуатировался Гитлером в политических спорах, и им он стремился убедить свой Генеральный штаб. По мнению Гитлера, отказ Советов сотрудничать с Международным Красным Крестом означал, что они также отказываются уважать неписаные меры безопасности в ведении войны, которые применялись уже в течение двух столетий. Гитлер сознательно обходил стороной тот факт, что Советский Союз никогда не отказывался от соблюдения Гаагской конвенции 1907 г. В этом плане советская скрытность в вопросах прав инспекции иностранными державами была выставлена в таком свете, что выглядела ужаснее, чем была на самом деле.
Некоторые из генералов, как мы знаем, поддались воздействию этих аргументов. Их искушали поверить, что это будет война, в которой политические комиссары и люди НКВД безжалостно убивают пленных по общему принципу. Йодль, например, был достаточно неумен, чтобы предложить считать приказы о комиссарах и о юрисдикции «Барбароссы» ответными мерами. Но даже такие генералы, как Рейхенау, который соперничал с Гитлером в бессердечии по отношению к пленным, должны были заметить идиотизм выдвижения предположений до совершения факта. Если бы русские были первыми в расправе с пленными из принципиальных соображений, тогда приказы о репрессиях со стороны немцев оправдывали бы их в продолжение этой практики. А если немцы сделали это первыми, то русским не нужно было искать оправданий. Хотя Гитлер никогда не отменял приказов о комиссарах и о юрисдикции «Барбароссы», был такой момент, когда он был не против взаимного соглашения об обращении с обычными военнопленными. Имея в виду именно это, Герман Райнеке пригласил профессора Карла Буркхардта, президента организации Международного Красного Креста, проинспектировать один из немецких лагерей для военнопленных в тылу Восточного фронта. Райнеке также утверждает, что обращался к американскому поверенному в делах в Берлине господину Джефферсону Паттерсону и что у него был список имен советских военнопленных, составленный на случай, если вдруг будет достигнуто соглашение с Красным Крестом. Райнеке делал это, как он говорит, без ведома Кейтеля, который уже строго следил за его перепиской из-за критического доклада о состоянии лагеря для пленных в Риге.
Поскольку Кейтель был казнен почти за два года до процесса над ОКВ и так как Райнеке не сумел получить в свою защиту письменные показания под присягой от профессора Буркхардта и господина
