Алексею казалось, что он меньше устал от напряжения во время беседы с Великим князем, нежели от расспросов своего начальства.
Хотя он понимал, что так поступил бы и он сам. Не каждый день ведь в училище бывает столь великий начальник, да ещё и из царствующей семьи.
Поэтому он терпеливо удовлетворял интерес как своих товарищей по эскадрону, так и офицеров.
Но уже к вечеру, слава Богу, он сидел в вагоне поезда и всё перебирал в своей памяти случившееся.
На его погонах уже сверкала золотом широкая полоса знака внеочередного чина, и ехавшие с ним в одном вагоне молодые барышни – нет, нет, да и бросали торопливые взгляды на смуглолицего красавца-юнкера и томно, излишне громко, вздыхали.
А пожилой вахмистр, на груди гимнастёрки которого теснились два Георгиевских креста и четыре медали, даже крякнул от удовольствия, когда молодой юнкер предложил ему свою помощь и помог уложить многочисленные баулы и чемоданы на грузовую полку.
– Спасибо, сынок. Вижу, хорошо тебя воспитали. Это очень похвально.
Куда путь держишь? И чей будешь?
Алексей учтиво ответил, что едет во внеочередной отпуск, объявленный самим Великим князем Николаем Александровичем, на Дон, к отцу, полковнику Каледину.
Вахмистр даже вскинулся. Суетливо захлопал себя по коленям:
– Значит, Максиму Григорьевичу сынком будете?
– Да, – удивлённо ответил Алексей, – это мой батюшка.
– Вот, сподобил Господь, – чуть не на крике продолжил вахмистр, – с сынком своего командира увидеться. Мы с твоим батюшкой, дорогой сынок, в последней войне с турками воевали. Под его началом, слава Господу, был. И они, Их Высокоблагородие, и кресты мне эти вручали. Спаси Христос, с понятием был командир. Души светлой. Сам не съест. Не поспит, ежели в полку какой недогляд случится в отношении людей.
И подвёл итог, решительно и с чувством:
– Ноне нет таких командиров, нет, сынок, как твой батюшка.
Всю дорогу они проговорили с вахмистром, который щедро угощал домашней снедью молодого юнкера.
Алексей не жеманился, отведал и пирогов, и гуся, и яблок, только вот от самогона отказался, за что и заслужил похвалу вахмистра.
– Молодец, сынок, и не надо. Рано ещё. Я тоже молодым и в рот не брал. Да и с батюшкой твоим не забалуешь. Правильный был человек.
А вот я за его здоровье – выпью ещё чарочку.
И, уже будучи навеселе – всё выспрашивал и выспрашивал у Алексея обо всех деталях встречи с Великим князем.
Восхищённо разглядывал богатую шашку, которую Алексей вёз отцу в подарок от Николая Александровича.
– Да, высокая честь. Максим Григорьевич будет рад. А как же – уважение, оно, брат, важнее любой награды даже. И память, опять же. Вишь, помнит отца-то твоего великий князь. Пустого бы человека не помнил. А отец – заслужил такую честь. За труд свой великий заслужил. За радение к людям и любовь к ним великую.
Ты, сынок, и от меня поклон передай Его высокоблагородию. Скажи, Полуэктов, вахмистр, кланяется. И табачку, вот этого, передай. Лучшего нигде не сыщешь. На всём Дону. Мне его отец, древний уже, за девяносто лет, самолично изготовил. Тут и донник, и чабрец, всё в меру, подмешан. Духовитый, аж дышать легче, как закуришь.
Передай, сынок, прошу.
– Непременно, непременно передам, господин вахмистр.
– Сидором Кузьмичём меня кличут, сынок.
– Спасибо, Сидор Кузьмич. Отец будет очень рад подарку и памяти старинного сослуживца.
В Ростове-на-Дону он сердечно простился со старым вахмистром, который ехал с Первопрестольной, где гостил у однополчанина, дальше, на родную Кубань.
И вахмистр, стоя на площадке вагона, всё крестил его вослед и просил у Господа о защите сына своего командира.
На привокзальной площади, знать, поспела телеграмма Алексея, которую он отправил из Москвы, его ожидала лёгкая пролётка, со старым кучером, который, сколько себя и помнил Алексей, служил у его отца.
– Дедуня Степан, здравствуйте. Вот он и я, – и кинулся обнимать старого казака, у которого при этом слёзы умиления и счастья покатились из старческих глаз горошинами по щекам.
– Слава Богу, успел, сынок. А мы ведь твою телеграмму в ночь получили. Я Максиму Григорьевичу и говорю – умру, но поспею.
Как же не встретить самого родного мне мальчонку. Своих Господь не дал, а тебя – нянчил. Да и на коня, впервой, именно тебя я подсаживал.
А сейчас – орёл, казак.
И он стал любовно разглядывать молодого Каледина.
– Ты, это, сынок, не переживай, но батюшка что-то прихворал. Сам хотел ехать, да я не пустил. Кашляет. Застыл где-то. И то – неслух. Говорю ему – не ходи налегке на рыбалку-то, а он – в одной косоворотке. Вот, от воды, она и хворь-то эта.
А ещё – волновался очень за тебя. Для отпуска – не время, говорит. Почему тогда Алексей едет? Ежели что плохое – пусть и в дом не входит.
– Нет, дедуня. Всё хорошо. А отпуск мне – сам Великий князь, Николай Александрович объявил, за выступление на научной конференции.
И хотя дед Степан и слов-то таких не знал, но согласно закивал головой – коль Великий князь, значит, было за что.
За неугодные дела отпусками не награждают. Да ещё и Великий князь – отродясь такой милости не знал. Но, зная, что что-то надобно сказать в ответ молодому Каледину, протянул, как-то даже тоскливо:
– И, сынок, теперь служба лёгкая, времена иные, а в мою пору – как что не так – получай по мусалам.
– Видишь, – и он обнажил жёлтые искуренные остатки зубов, а четырёх передних – и вовсе не было – его благородие сотник Вохминцев, у коновязи, за то, что его коня, другой, за холку зубами цапнул. Так они меня всего измордовали. Зубы с кровью так и выплюнул.
Затем, поняв, что сказал что-то неподобающее к этому случаю, торопливо зачастил:
– А вот у батюшки твово – такого не водилось ни в полку, ни в усадьбе. За всю жизнь, а я, почитай, при нём уже сорок годов, ни на войне, ни здесь, на хуторе, никого пальцем не тронул. Справедливый человек. За это и почитают его.
А на войне, остатней, где Его Высокоблагородие уже полком командовал, урядник Скоробогатов и смерть за батюшку твово принял. Святой поступок. И каждый, в полку, окажись поблизости, сделал бы то же самое.
Алексей заинтересованно слушал старика. Этой истории ему отец никогда не рассказывал. И он попросил дедуню Степана, как всегда его величал с младенчества, так как матери почти не знал, совсем молодой ушла, сгорела на ногах, истаяла от туберкулёза, и дед Степан заменил ему и отца, и мать.
Выпаивал кобыльим молоком и так прикипел к малышу всем своим сердцем, что ни одну бабу с хутора к нему не подпускал.
И сейчас, с любовью оглядывая статного старшего урядника, думал:
«Мальчишка ведь совсем, восемнадцатую весну лишь встретил, а ишь – уже в чинах. Это ведь по войне – командир взвода, а то и выше бери».
И удовлетворённо улыбался:
«Этот справится и с эскадроном. Дюже умный. Помню, силком от книг оттаскивал. И гулять не хотел. Всё за книгу – да и в укромный уголок».
Поэтому он с гордостью, расправив свои вислые и редкие уже усы, закурил неизменную трубочку, и неспешно повёл свой рассказ:
– Под Яссами было, сынок. Родитель твой только принял полк под своё начало, с месяц минуло, не больше. И так пёкся о людях, что они сразу его полюбили. И более всех наказаний, на которые был скор на руку прежний командир, Его Высокоблагородие полковник Мезенцев, люди страшились его укоризны, его недовольства.
Всему обучил полк – и строю, и рубке, и лихости в атаке, и владению оружием. А больше всего любил лихие рейды по тылам противника.
Дед Степан счастливо заулыбался.
– Всё, бывало, перевернём в тылу у турок. Всё смешаем. И с победой, и с богатыми трофеями, к себе возвертаемся. Считай, без потерь.
В одном был непреклонен и суров – ежели кто оставит товарища своего, убитого иль раненого в рейде, во главе с эскадронным командиром отправлял отряд на поиски. И пока не доставят погибшего или раненого – никому покоя не давал.
