да болтает он, Андрей. Нет ему веры. А он сказал: «Нет. Я его глаза видел. Он со мной не как с зэком говорил, а как с офицером».
Вот прямо так и сказал.
Я махнул рукой. Эк тебя понесло, Владимирович.
А через три дня нас и ещё троих дёрнули в оперчасть, снова переписали наши данные и сказали: готовьтесь. Вы едете с июльской партией.
А потом мы сидели в курилке на промке, и я смотрел на окружающие меня цеха, кучи досок, горы опила и поверить не мог, что это все на самом деле не сегодня, так завтра станет перевёрнутой страницей.
— Самое страшное в моей жизни уже случилось, — сказал Андрей Владимирович.
Я отвлёкся от своих мыслей и повернул к нему голову.
— В 1997-м. У нас с Наташей был один-единственный сын…
Он никогда не рассказывал мне о детях.
И сейчас не смог.
Просто чуть-чуть приоткрыл что-то.
А потом пришёл день, когда дневальные по всем баракам, где были добровольцы, скомандовали «С вещами в штаб».
И мы поехали.
И Андрея Владимировича по особому указанию из управления по Свердловской области сняли с этапа, когда он поставил уже ногу на подножку автозака.
Кто-то из «друзей» постарался.
Чьей-то липкой, грязной заднице очень не хотелось, чтобы Андрей Владимирович вернулся домой в январе.
Потому что, вернувшись в январе, он бы с очень многих спросил за всё, что пережил с 2017 года. Его же то закрывали, то отпускали. Ломали бизнес, убивали нервы, не давали нормально жить и работать. Мучили посредством его мытарств жену.
Я уехал, а он остался.
Наши дороги разошлись.
Но его супруга звонила моей, узнавала для него информацию обо мне.
Уже в сентябре, когда я был в городе Т., он сам позвонил мне.
Узнал, как дела, посоветовался, что надо брать с собой.
Сказал, что не сдастся, что всё равно вырвется.
И вырвался.
В октябре его супруга написала мне, что Андрей Владимирович всё-таки уехал на войну, пусть и по новым правилам.
Его восстановили в звании, дали роту.
Где он сейчас, на каком направлении, я не знаю.
Больше мне не удалось связаться ни с его женой, и сам он мне не позвонил. Но я надеюсь, у него всёхорошо.
Больше меня поразило и тронуло то, с каким достоинством и гордостью написала мне его супруга: «Андрей Владимирович вернулся на работу».
Пожилая женщина, которая с 2017 года тащит на себе остатки его бизнеса, которая бесконечно устала, которая переживает и, конечно же, боится за своего мужа, она всё равно будто сама обрела вторую молодость, когда снова стала женой офицера, когда перестала быть женой зэка.
Я надеюсь, судьба исчерпала свои удары ей.
Я надеюсь, им доведётся провести остатки своих дней вместе и всё будет хорошо.
Ну а то, что он мне не написал…
Ну, видимо, занят человек.
Нет времени для лирики.
Он же вернулся.
На работу.
Стальное хищное тело бронетранспортера, почему-то напоминающее мне щуку, летит по разбитой дороге вдоль полосы деревьев. Мы, сидя на броне, периодически прижимаемся к его холодному телу, чтобы не зацепило ветками.
Руки зябнут от прикосновения к металлическим частям, за которые надо держаться. А держаться необходимо: любая сильная встряска может смести тебя на землю.
Я держусь обеими руками, периодически оглядываясь по сторонам.
В прежние времена, опиши мне всё происходящее со мной сейчас в красках и задай вопрос, какая бы была моя реакция, я бы честно ответил, что впал бы в ступор, поплыл бы.
Но в реальности всё было совсем не так.
Даже мысленно попрощавшись с жизнью, я не потерял интерес и любопытство ко всему вокруг.
И когда БТР стремительно выскочил на поле из лесополки, набрав скорость, я не смог сдержать совершенно идиотский всплеск восхищения от открывшейся мне эпической картины, одной из самых ярких из того, что мне когда-то довелось пережить…
По нам открыли огонь практически мгновенно. До точки высадки оставалось не менее двух километров, а мы уже летели по голому полю под обстрелом.
С брони я вживую, впервые так ярко и откровенно, наблюдал совершенно кинематографические разрывы снарядов.
До этого все артобстрелы я пережидал или в укрытии, или уткнувшись в землю.
А здесь, верхом на броне, некуда было прятаться и оставалось лишь смотреть на клубы чёрного дыма на месте разрывов.
Стреляли они, конечно, не прицельно, разброс был совершенно дикий — справа, слева, по ходу, сзади — и достаточно далеко от нас.
Рёв двигателя заглушал свист прилёта и разбрасываемых осколков. Лишь один раз до моего товарища по левую руку долетели комья земли.
БТР то набирал скорость, то сбрасывал.
Периодически, на ухабах, подбрасывало так, что ёкало и без того сильно бьющееся сердце.
Господи, это же всё по правде…
Это происходит сейчас со мной. Это я сижу на броне БТРа с отбитой от тряски жопой, промерзшей от холода. Это мои руки синеют от холода и напряжения, вцепиявшись в… Нет, хоть убей не вспомню, за что я там держался.
БТР резко заложил вправо и набрал скорость, поле кончалось, впереди замаячила какая-то лесополоса.
Скоро спешка… скоро БТР тормознёт и даст три сигнала, и нам надо будет прыгать с его брони.
Что нас там ждёт? Сколько стволов будет по нам стрелять? Сколько из нас преодолеет пространство от БТР до бруствера, сумеет заскочить туда, в траншею? Что будет там?
А если пуля попадет прямо в голову, я успею на какие-то доли секунды осознать свою смерть или просто неожиданно погаснет картинка и всё исчезнет? Как это происходит?
Нам сказали, что у хохлов там какие-то пенсионеры, дедушки с пузиками. Мол, с дрона их видели. И что, когда БТР, подлетая, даст очередь по окопу, дедушки разбегутся, попрячутся кто куда…
Мы, конечно, не верим в это.
Но воображение все равно рисует доброго дедушку с пузиком, в надвинутой на глаза каске и то, как дедушка с пузиком успеет вскинуть автомат и выстрелить мне в голову.
У Ремарка, во «Время жить и время умирать», главного героя застрелил дедушка. И он успел увидеть красную вспышку.
Но откуда Ремарку знать про вспышку? Он это придумал всё. Это литературный ход. На самом деле никто не знает, как это.
Он вообще пиздобол, этот Эрих Мария Ремарк. Всю жизнь писал про страдания и рефлексии, а сам до восьмидесяти лет прожил на вилле в Швейцарии и трахал красивых женщин под кальвадос.
…Резкий грохот, и БТР просто замирает
