Дмитрий Янковский - Голос булата

Ветер холодный, колючий, выдувал из души последнее тепло, царапал поднятым с дороги снегом темнеющую синеву над лесом. Звезды блестящими льдинками прокалывали небеса, смотрели безмолвно, уныло на одинокого путника, хрустящего драными лаптями по крепко схваченному насту.

Микулка замерзал. Спать хотелось до одури, хоть палки в глаза вставляй, сил идти почти не осталось, да и желания особого не было. И смысла. Забрел в Богами забытую глушь, все искал, выведывал… И чего? Сам сказать не может! Счастья… Где ж оно счастье-то? Волкам теперь будет счастье. Хотя волчье счастье – в пузе сыть, а какая нынче с него сыть? Кости одни.

Лес кругом кривоватый, редкий, торчит старыми корнями да сухостоем. Когда луна взойдет, будет видать шагов на полста не меньше, а пока камень кинь, не увидишь где в снег влипнет. Густая тьма металась вспомнившимся страхом, клацала звериными клыками, завывала жутким хохотом разбойника-ветра. Привязавшийся от заболоченного лимана упырь упорно шел следом, хотя сильно отстал прошлым днем, схоронясь в сыром овраге с первыми лучами солнца. Но теперь может легко догнать, если не почует кого поближе, потому как нежить устали не знает и холода не боится. Все чаще северный ветер приносил с собой голодный упыриный рев, кровь от него леденела в жилах и неодолимый страх вздымал непокрытые волосы на затылке. Микулка не любил, боялся ходить ночью, видывал под Киевом, что твари ночные с запоздалыми путниками делают… Но если до заката не нашел крова, надо идти дальше, иначе лютый холодный ветер вытянет жизнь быстрее, чем стосковавшийся по горячей крови упырь. Завывал, плакал северный ветер, даже если вплотную кто подойдет, не услышишь.

Микулка ухватил покрепче суковатый посох и ускорил шаг. И зачем? Лег бы в снежок, калачиком свернулся и спать. Мамку бы во сне увидел, Ветерка, Дружку… Никого не осталось. Один теперь на целом свете. Спать… А пока упырь добредет, я ему уже не нужен буду, он ведь только живое берет.

Но что-то толкало в спину, то ли ветер, то ли неутолимая жажда жить. Так и шел он по чуждому лесу Таврики, сонно трамбуя снег уставшими ногами. Может и нашел бы безвестную гибель, да филин гукнул прямо в ухо, Микулка чуть из портков не выпрыгнул.

– Чтоб тебя… Окаянный! – от души ругнулся Микулка.

Он взглядом проводил пернатого хозяина ночи, и глазам своим не поверил, разглядев на лесистом холме мерцающий огонек близкого жилья. Тут уж ноги сами понесли аки крылья! Воображение рисовало теплую постель, еду на столе… Микулка споткнулся об леденелый камень, ухнулся всем телом в снег, еще и подбородком к посоху приложился.

– Лешак тебя понеси! – отплевываясь от снега буркнул Микулка.

– И чего ты лаешься, как басурман? – спросил из темноты насмешливый старческий голос.

Микулка сел и обалдело огляделся. Вроде нет никого… Тьфу ты, напасть!

– Эй… Ты кто? И не прячься! Или боишься меня?

– Кхе… Кхе… – непонятно откуда прозвучал то ли смех, то ли кашель. – Как такого не испугаться! Витязь… С булавой, в доспехах. Токмо дыру на заднице не заштопал. Видать, чтоб со страху портки не замарать.

– Делать мне нечего, бояться тут всякого! – огрызнулся Микулка. – Я в пути столько повидал, что и лешака увижу – не испугаюсь.

– А может я и есть лешак?

– Да ну?

– Поверил? Дурья твоя башка! Вставай, в избу пойдем. Сколько можно задом снег растапливать?

Микулка поднялся, опираясь на посох и еле разглядел в лохматой сосновой тени что-то живое, низкорослое и подвижное.

"Точно лешак. Да и пес с ним! Лишь бы накормил да пригрел" – подумал Микулка, поднимаясь на пригорок к избушке вслед за хозяином.

Изба была большой, чистой внутри, а главное теплой. Настолько теплой, что хотелось купаться в этом тепле, пить его и раствориться в нем без остатку. Пахло смолистыми сосновыми бревнами, печным угаром и недавней едой. Вот только руки болели отогреваясь, да пальцы ног. У Микулки даже слезы на глазах выступили.

Хозяин выглядел жутковато. Маленький высохший старичок, нос крючком, лицо словно темная кожа дубленная, пальцы как корявые сучки. Таким себе Микулка лешака и представлял, вот только лешак шерстью поросший, мхом да грибами, а этот лысый почти. И глаза живые, насмешливые.

– Раздевайся! – буркнул хозяин, подкинув пару поленьев в пылающий зев печи, – Небось мокрый весь!

– Ну уж нет! Не буду я тут срамом своим сверкать! – Микулка дышал на онемевшие пальцы, чтоб хоть немного унять боль.

– Скидавай портки, кому говорю! Не то выгоню на мороз! Лучше там загинешь, чем тут медленно с застуды кровавой мочой изойдешь.

Микулка неохотно скинул драный тулуп, рубаху, портки… Старик подошел к неопрятной куче тряпья, поддел ее кочергой и закинул в жаркое пламя. Мокрая ткань зашипела зло и противно, отбрасывая потный смрад через трубу в ночное небо.

Хозяин порылся в сундуке, кряхтя и ругаясь вытянул на свет божий портки и рубаху, разложил на лавке возле печи.

– Одевайся в сухое. – уже мягче сказал он. – Ты чай не девка, чтоб я на твою наготу засматривался. По всему видать, ты и от еды не откажешься?

Микулка торопливо натянул рубаху, запрыгал на одной ноге, одевая портки.

– А что, хорошая еда? – хитро прищурился он.

– Кхе… Он еще харчами перебирает! Ночевать тебе на морозе…

– Да ладно Вам шутки шутить! А кушать и впрямь охота… Три дня не жра… без еды тоесть. Живот к спине прилипает, а кишки меж собой как Чернобог с Белобогом.

– Ты говори, да не заговаривайся! – серьезно одернул парня старик. – Еще молоко на губах не обсохло, а о древних Богах молвишь как о девках гульных. У тебя меж глазами и языком нет равновесия. Глаза видели мало, а язык молотит как помело. Не в ту сторону перекос! Поживи на свете, изменишься. Глаза повидают, язык приостановят. Кто много говорит, тот мало делает. А кто собрался делать, тому и говорить ни к чему.

Микулка примолк, оправдываться не стал. Знал, что и впрямь виноват, но прощения просить не стал, чего перед каждым встречным стариком кланяться…

– А ты из каких краев будешь? – сменил тему хозяин. – И как звать тебя?

– Микулкой кличут. Я с севера. Издалека. Мамку печенеги в плен угнали, сами знаете, для бабы это похуже смерти. А я не сберег ее. Слаб оказался. Как саблей плашмя меж ушей получил, так до заката и не поднимался. Дружку, собаку нашу, какой-то нелюдь конем затоптал. Так у меня на руках и померла. А перед смертью все руки мне лизала… Утром схоронил ее и ушел из деревни.