Александр Трубников - Черный Гетман

Пушки, без устали грохотавшие почитай что всю всю последнюю неделю, вдруг разом умолкли, и литвины, дежурившие на нижнем ярусе Городецкой башни, отряхиваясь, начали вылезать из укрытий. Мощная башня, возведенная еще во время недолгого правления царя Федора Иоанновича царским ядрам оказалась не по зубам. Однако новые московитские пушки, отлитые на недавно построенных казенных заводах под присмотром опытных голландцев мало напоминали ярмарочные шутихи, и каждое удачное попадание выбивало из стен и потолка по нескольку фунтов штукатурки.

Командовавший в башне десятник, высокий статный здоровяк лет тридцати, тронул рукой усы, чуть дунул на замок пищали, сметая с нее крошки, и застучал нечищеными со вчерашнего утра сапогами вверх по лестнице, что вела на смотровую площадку — прежде чем занять на стене оборону, требовалось самолично убедиться в том, что обстрел, наконец, закончен и его бойцам не угрожает опасность. Медлить тоже было нельзя, и по очень постой причине. Лично возглавивший осаду Смоленска царь Алексей Романов приказ о прекращении огня мог отдать исключительно для того, чтобы бросить застоявшиеся полки к стенам крепости и начать давно назревавший штурм.

Время было предрассветное, воздух серел на глазах. Из поймы Днепра к мощному фундаменту десятисаженных стен поднимался слоистый утренний туман. Легкий ночной ветерок холодил лицо. Тишина стояла такая, словно меж стеной Смоленска и батареями московитов, поставленными за рекой у самой опушки, развесили мокрое льняное полотно.

Тишина держалась недолго. Едва десятник осторожно выглянул за зубец, как за спиной, прорываясь сквозь туман, глухо и коротко отбился к заутрене костел с Вознесенской горы. Десятник чуть поежился, поправил видавший виды кожаный нагрудник и всмотрелся до рези в глазах в белесую приречную мглу. Чуть привыкнув к белесой серости, провел взглядом по заливному лугу — от кромки воды до леса, пытаясь разглядеть скопления готовящихся к штурму людей. Не обнаружив нигде подозрительного шевеления, десятник собрался было вызвать наверх наблюдателя, чтоб самому спуститься на нижний ярус и готовиться к смене, как вдруг со вздымающейся над крепостными стенами горы донеслась заливистая веселая россыпь колоколов Успенского собора.

— Что за праздник, Митяй?

— Как же, пан Ольгерд, Преображение Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа. Его еще Яблочным Спасом в народе кличут. В церковь приносят яблоки и прочие плоды и освящают их после молебна… — в голосе бывшего крестьянского парня звучала легкая обида.

— Да уж, — усмехнулся Ольгерд, оглядывая выщербленную стену с изрядно побитыми зубцами, — чего-чего, а плодов-то нам московиты накидали с избытком. Вот как бы ради праздничка сами их освящать не пожаловали…

— Грех это, пан Ольгерд, в Преображение кровопролитие затевать, — перекрестившись на униатский храм, ответил Митяй. — Русский царь — человек набожный, православный. Он посты и праздники чтит…

— Чтить праздники можно по-разному. Например приурочить день Преображения к знатной победе. Город, например, штурмом взять, — десятник, ведя разговор, что-то вдруг приметил в светлеющих далях цепким взглядом и суровел прямо на глазах.

Митяй командирский взгляд и охнул. С опушки, левее батарей, где, если верить лазутчикам, стоял Большой полк, донесся нескладный рев многих десятков труб. Не успели умолкнуть трубы, как, перехватывая эстафету, загрохотали далекие барабаны и от кромки леса, топча луг, выплеснулась черная муравьиная волна.

Ольгерд отпрянул от стены, и глянул на вестового так, что тот едва не присел со страху. Теперь литвин-десятник всем своим видом напоминал туго скрученную стальную пружину.

— Сигнальщика сюда, мухой! Всем, кто в башне, мой приказ: занять оборону на стенах!

Причитая на ходу, Митяй покатился по лестнице. Его голос еще не затих в черном проеме, как от башни Днепровских ворот, опережая Ольгердовы приказы послышался чистый и звонкий голос горна. "Все на стены! Враг штурмует!" — выводил сигнальщик. Вот уже с трех башен запели тревожные трубы, и в ответ на грозную весть осажденный город, готовясь к бою вскипал лихорадочным бурлением.

Вышколенные стрелки ольгердова десятка, споро вытекая из башен, заняли оборону, хоронясь за уцелевшими зубцами и выставили стволы, наблюдая за приближающейся к реке людской массой.

Снизу, из бойниц второго яруса, выбрасывая струи дыма, грохотнули вразнобой пушки. Запахло кислым. Ольгерд покинул смотровую площадку и вышел на стену.

Пушки продолжали бить по лугу картечью, но толку от них было немного. Толпа штурмующих уже скопилась у кромки воды и, на ходу мастеря из подручного дерева наплывные мосты, переправлялась через реку.

"Тысячи три, не меньше, — прикинул Ольгерд, — и все на мой участок стены. А у меня десяток стрелков из ночной смены, еще столько же прибегут из казарм, да человек тридцать приданных мещан, дай бог подтянутся успеют. Ох как негусто…"

Широка стена смоленского кремля. Широка, длинна и надежна. Говорят, еще недоброй памяти царь Борис восхищался, что по ней, мол, и на тройке проехать можно. Два часа нужно пешему, чтобы поверху ее обойти. Тридцать восемь башен в крепости и два яруса пушечного боя — обороняйся не хочу. Только вот, когда защитников в городе всего два полка наемников, две хоругви литовского ополчения да полторы тыщи поставленных в строй мещан, то пятиверстовая стена мигом превращается в тришкин кафтан. Один пролет прикроешь — непременно другой оголишь. И ежели штурмующих вдесятеро больше, у них сотни пушек да специально обученный саперский полк, то дела у осажденных, прямо скажем, аховые. Хорошо одно — участок главного штурма давно известен. Зря что ли обученные беглыми англичанами московитские бомбардиры не жалея пороха неделями били в Днепровские ворота и пролет до Городецкой башни, прозванный еще с прошлой войны Шеиновым проломом? Знают, что именно в этом месте стена самая слабая, потому что была разрушена еще в прошлую войну.

Плохо другое. Именно за эти злополучные сорок саженей, к которым сейчас с воем и улюлюканьем, забивая в себе страх, мчится озверевшая толпа, несет ответ он, Ольгерд, наемный десятник из литовской хоругви, которой командует знатный шляхтич, Юрий Друцкой-Соколинский…

Несколько человек, уперев ружья в искрошенные зубцы, открыли огонь, но Ольгерд остановил их коротким приказом. От стены до реки — тридцать саженей, да сама река саженей двадцать пять в ширину. Ружье бьет на сто саженей с гаком, в такую толпу можно и не целить, пуля сама добычу найдет. Однако нужно было погодить, чтобы к тому времени, когда полезут вверх, не растратить боеприпас и не раскалить стволы.