Андрей Валентинов - Диомед, сын Тидея. Книга первая

Я понял – возвращаться незачем.

Незачем – и некуда.

...Он лежал посреди шатра, густой ворс ковра жадно впитывал кровь.

– Этот?

– Этот, ванакт...[2]

Пальцы еще жили, цепляли воздух, словно пытаясь ухватить что-то невидимое, уходящее навсегда. Жили – но из пустых глазниц, равнодушных, холодных, на меня уже смотрел Танат Жестокосердный. Ярость ушла, и на мертвом окровавленном лице не осталась ничего, кроме этого взгляда. Я с трудом заставил себя смотреть, не отворачиваться. Рыжий бородач показался знакомым, я уже где-то видел этого верзилу...

В Аргосе? В Микенах? В Калидоне?

Недвижные глаза – маленькие пустые зеркальца – притягивали, не давали думать. Танат не спешит. В этот раз он промахнулся. Но будет следующий, затем еще, еще...

Рядом нетерпеливо вздохнули. Мантос, старший гетайр[3], недоуменно скреб бороду – такую же лохматую, как у мертвеца, но только черную. Старшой охраны не понимал, зачем ванакт так долго разглядывает мертвеца. Живые смотрят в глаза живым. Покойникам же нет части в этом мире.

Я очнулся. Нет, этого рыжего я видел впервые. Просто он был похож. Очень похож – лохматый, заросший бородой, в одной набедренной повязке – старой, потертой. И даже его кинжал, казалось, вышел из одной кузни с теми другими. Дорогой кинжал, не в Аргосе отливали. И не в Микенах. Хеттийский? Да, кажется...

– Кто еще знает?

Старшой покачал головой – тратить слова на такой ответ не полагалось. Итак, не знают. Убийцу пытались перехватить у самого шатра – как раз после заката. Он был ловок и смел, посланец Таната Жестокосердного. Городские ворота, где стража из местных, лагерные, где уже стоят мои парни – прошел, проскользнул, прополз. Или, может быть, морем? Но у берега тоже стража.

В шатер он все-таки ворвался – умирающий, залитый кровью.

Ему не хватило нескольких шагов.

Рука уже не дрожала. Пальцы застыли, так и не разжавшись...

– Уберите. И чтобы никто не видел.

На этот раз гетайр даже не стал кивать. Закапывать не станут – море рядом, привяжут к ногам пару камней побольше да потяжелее...

Неупокоенные, кому не досталось жертвенной крови, блуждают безлунными ночами вдоль дорог, подстерегая нас – тех, у кого кровь еще горяча. Этому придется тревожить дно морское...

Я хотел поблагодарить, но вовремя спохватился. За такое не благодарят. Гетайры просто не поймут. Ведь они охраняют не ванакта, не богоравного правителя Аргоса, а родича. Родича, которому грозит беда.

Когда в Калидоне мне попытались навязать охрану, я удивился. Удивился, затем возмутился...

Хотелось вновь заглянуть в мертвые глаза, но я уже знал, что там: ледяная усмешка Таната и его неслышное «жди». Он терпелив, посланец и бог Смерти. Я тоже должен быть терпеливым. Не вышло в этот раз – выйдет в следующий...

* * *

За пологом шатра меня встретил ветер. В лицо ударил свежий дух смолы и знакомый с детства запах гниющих водорослей. Я огляделся. Костры уже догорели. Кто должен спать – спит, кому стоять в карауле – стоит. К морю? Пожалуй, там сейчас лучше всего.

Странно, с детства не любил моря! Не любил, боялся – а теперь вроде бы и идти больше некуда. Одна у меня дорога – туда, за влажный горизонт.

Две тени неслышно заскользили рядом. Гейтары не отставали. Я даже не знал, сколько их пошло со мной – двое, четверо? Еще недавно это раздражало, чуть ли не сводило с ума. Отец выходил один на дюжину, один на два десятка. Без щита, без панциря. Тидею Непрощенному не нужна была охрана!

...Но он не был ванактом аргосским. Непризнанным ванактом. Почти самозванцем. А если и не самозванцем, то все равно – не первым.

(Не первым – вторым, как и было сказано тому четырнадцать... Нет, уже пятнадцать. Уже пятнадцать лет! Боги, боги!)

Да, не первый.

Второй.

Год назад, когда меня впервые попытались зарезать – прямо на Глубокой, прямо на потрескавшихся ступенях храма Трубы, в полусотне шагов от нашего старого дома – я растерялся. Как и сегодня, убийцу не смогли взять живым, и я долго гадал, кому довелось перейти дорогу...

И сейчас гадаю. Хотя зачем гадать? Это мог быть кто угодно.

И я не выдержал – рассказал Агамемнону. Одни боги знают, зачем. Рассказал – и услыхал в ответ спокойное, равнодушное: «В первый раз? Меня пытались зарезать уже трижды. Привыкнешь, Тидид.» Трижды! Тогда мне это показалось диким, невозможным. Прошел год – и этот рыжий с пустыми глазами – уже четвертый.

...Это мог быть кто-то из уцелевшей челяди Заячьей Губы – моего любезного братца Алкмеончика. Ему, изгнаннику, проклятому, терять нечего. А может, кто-нибудь из мертвоглазых выкормышей Фиеста – кого не придушили добрые микенцы и не перерезали Атридовы[4] стражники. Говорят, уцелевшие бежали в самую глушь Аркадии, где среди лесов спрятано какое-то древнее капище.

Это мог быть привет от калидонских родичей, от тех, кто не простил ни деда – Ойнея Живоглота, ни отца, ни меня самого. Кровь прилипает к рукам – и передается детям. Не все смирились.

Это мог быть (чем Гадес с Психопомпом[5] не шутят!) посланец от Приама Трусливого. Мы отплываем на рассвете, а я – второй воевода в войске Атрида.

У Агамемнона прекрасная охрана. Хризосакосы – Золотые Щиты. А я еще не понимал вначале, зачем ему хеттийцы-наемники? Неужели царю приходится дрожать от страха в собственной спальне? А ведь Атрид не трус! И я подумал было, что его хризосакосы нужны для пущей царственности. И вправду красиво: шлемоблещущий ванакт на колеснице, пурпурный плащ, белый с золотом скипетр (у него он из слоновой кости, говорят, самого Пелопса память), а вокруг – горящий огонь огромных, высоких, словно башни, щитов...

(Как тогда, в воротах Лариссы. Окружили, стали на колени, ощетинились длинными копьями. Странно, они были готовы умереть за своего царя. Наемники, чужестранцы!)

Впрочем, мои не хуже. Хоть и без золотых щитов. Родичи! Каждый поклялся, каждый смешал свою кровь с пеплом.

Но и это не всегда помогает. Двадцать раз смерть обходила Атрея Великого. Обходила – чтобы взглянуть в лицо глазами родного брата.

Дерзкая волна лизнула ногу, и я, наконец, сообразил, что вот-вот отправлюсь прямо в гости к Поседайону. Море! То самое, где водятся гидры, страшные гидры...