Михаил Гвор
Прорыв выживших. Враждебные земли
Мир упал в Эрлик. Злой дух поглотил его. Вспыхнули и погасли вершины Укока, зазвенела Белуха, глухо и раскатисто отозвались Камза и Медвежий стан. Вселенная вспыхнула, являя свой первозданный ослепительный лик вечного света, и провалилась в глухую тьму. Духи разом открыли пасти, ощерившись на пропавшего в оглушительном рокоте человека, без сожаления кромсая на куски посмевшего вырвать душу мира. Над белоснежными вершинами Таван Богдо Олы полыхало медно-красное зарево, и земля застонала под ногами, содрогаясь от ужаса. Алтай-Ээзи гневался на человека за то, что не принесли ему рыжего быка, а прекрасная От-Эне жгла в небесном аиле можжевельник, чтобы уберечь животных от своей всепоглощающей ярости… Человек, человек! Зачем ты обидел духов? Ради чего разрушил гору и перебил птиц? Духи кричали и стонали, заливая все вокруг безжалостным огнем, и трясли землю, изнывая от боли и злобы…
Кымзаар сидела у входа в аил, перебирая в руках острые косточки. Горячий ветер трепал полы оленьей куртки. На обвисшей, сморщенной груди, предвещая недоброе, звенели и перестукивались, хохоча, костяной Джутпа и каменный Арба. Старая шаманка шептала, стараясь объять внутренним взором лес и полыхающую в священном огне От-Эне гору. Духи пели песнь крови, обрекая человека на гибель. Почерневшее от старости лицо старухи сморщилось, из закрытых глаз текли крупные слезы. Она была лишь сосудом ярости духов, в котором плескалась черная бездна, вырываясь из-под тяжелых, опухших век, сворачивая пространство и поглощая окружающие шаманский аил трепещущие и гнувшиеся на жарком ветру строения соплеменников…
– Бабушка, бабушка!..
Кымзаар очнулась. К ней стремглав бежала Патпанак:
– Бабушка, бабушка, что это!!! Алтай-Ээзи плачет! – кричала она, задыхаясь. Едкая гарь набивалась в легкие, мешая дышать: оживший ветер гнал раскаленный песок с вершины Тавана, застилая равнину непроглядным покрывалом.
«Духи сжалились надо мной, – подумала старуха. – Они закрыли мне глаза на свою гибель. Но я их слышу!!! Слышу их вой и стенания, слышу, как под землей ворочаются черные камни, как их невесомая кровь закипает от жара внутри горы. Кузнец кует доспехи последнему шаману…»
Старуха поднялась, и, шатаясь на сильном ветру, вскинула к небесам руки. Сверкнул и погас медный обруч, стягивающий кожу бубна, глухой сильный звук на минуту заставил беснующуюся стихию присмиреть. Недовольно ворча, опала пыль, обнажая обгоревшие стволы и вывороченные глыбы расплавленного камня на вершинах. С обожженного гневом От-Эне неба надвигалась Тьма…
Невысокий сухонький старичок с длинной жиденькой бородкой проскользнул в чайхану, суетливо озираясь, прошмыгнул к дастархану в дальнем углу веранды и вежливо поздоровался с сидящими там аксакалами:
– Ассалам алейкум, уважаемые!
– Ваалейкум, ассалам, Мустафа, – ответил Абдулла, высокий жилистый старик, словно вырубленный из цельного ствола столетней арчи.
Второй аксакал, сидевший на дастархане, молча кивнул.
– Что интересного происходит в мире, Абдулла? Или ты, Вагиз, поделишься свежими новостями?
– Куда ты всегда так торопишься, Мустафа? – ответил Вагиз. – Сядь, выпей чаю, посмотри на мир спокойно и с достоинством, присущим старости, а не спеши, словно пылкий юнец.
– Как скажешь, о мудрейший. – Пришедший прислушался к совету. Разговор возобновился только после третьей пиалы чая. Начал его все тот же Мустафа.
– Джигиты нашего баши, пусть пошлет Аллах ему здоровья, – аксакал воровато улыбнулся, – опять ходили воевать Матчу. Ночью вернулись.
– И как? – спросил Абдулла, отставляя пиалу. – Опять неудачно?
– Откуда я могу это знать?! Грозный баши не посвящает меня в свои секреты. Но те, кого я видел, были злы, как тысяча ифритов.
– Значит, матчинцы снова оказались удачливее, – тихо промолвил Вагиз. – Баши мог бы уже и понять, что этот орешек ему не по зубам. Как и Пенджикент.
– Пенджикент давно не проверяли на прочность, – сказал Абдулла, – зато неделю назад опять ушли в Проклятое ущелье. Два десятка джигитов, немалая сила… Но они все еще не вернулись.
– Вах! – воскликнул Мустафа. – Великий баши зачем отдает джигитов на съедение кутрубам и гулям? Давно известно, что там поселились злые духи!
– Великий баши не верит в злых духов. Говорят, он не верит даже в Аллаха!
– Ты не прав, Абдулла, в Аллаха баши верит. А вот в духов – нет. И зря. В давние времена именно в тех местах великий батыр Рустам бился с грозным Аджахой. И хотя Рустам победил дракона и все драконье войско, но не сумел убить его, а лишь загнал в большую пещеру и запечатал ее волей Аллаха. А теперь, когда неверные гяуры своими бомбами разгневали Аллаха, печати ослабли, и слуги Аджахи выходят наружу. Уже не только кутрубы и гуль-евоны вышли из заточения, но и другие дэвы. Сама Кампир, старуха Оджун, вышла на свет и разожгла холодное пламя под сорокоухим котлом…
– Страшные дела творятся в Проклятом ущелье, – вставил Вагиз, – ты прав, Мустафа. Баши зря кормит дэвов своими джигитами. Порождения Иблиса наберут силу и освободят Великого Дракона. Тогда аджахоры обрушатся на мир, а это будет похуже ядерной войны.
– Я вам скажу, уважаемые, – продолжил Мустафа. – Умные люди говорят – не было никакой ядерной войны. Это один из аджахоров вырвался на свободу и обрушил свой гнев на города гяуров. И всей их мощи еле хватило, чтобы справиться лишь с одним оборотнем. Что ты скажешь на это, Шамси? – обратился он к сидевшему на соседнем дастархане старику.
Тот был намного старше остальных, но смотрелся еще крепче. Словно его вырубили из того же дерева, что и Абдуллу, но потом не один год закаляли в ледяной воде горных рек. Старый Шамси зашел в чайхану совсем недавно, опустошил всего один чайник и уже собирался уходить.
– Я скажу, что вы много болтаете языками, как старые бабы на базаре, – желчно произнес он. – Если ты, Мустафа, настолько впал в детство, что снова веришь в сказки про гулей, аджахоров и старуху Кампир, то иди акыном на площадь и пой их под дутар малышне. Это же надо: «Ядерной войны не было».
Шамси встал, взвалил на плечо хурджин и твердым шагом направился к выходу. Аксакалы проводили его взглядом.
– Стареет «железный Шамси», – произнес Абдулла, – раньше он не говорил глупостей.
– Ну так у него за плечами уже больше ста лет. Или меньше? А, Мустафа?
– Кто считает чужие годы, уважаемые… Но Шамси воевал еще с немцами, а после той войны прошло семьдесят два года. И надо сказать, он никогда не верил в дэвов и ифритов.
